Дамы тайного цирка

У барной стойки всеобщее внимание привлекала моя сестра. С её угольно-чёрными, стриженными под короткое каре волосами и контрастно светлыми глазами Эсме собрала вокруг себя множество поклонников, и ею заинтересовался невысокий испанский художник, только что пришедший в кафе. «Пикассо!» – громко закричали ему. Я видела, что перед ним преклоняются все присутствующие, особенно Хемингуэй, который от нашего стола кричал ему что-то на испанском. С одного взгляда Пикассо определил, что Эсме – самая желанная добыча сегодняшнего вечера, и начал продвигаться ближе, чтобы заговорить с ней. Эсме, пристрастившаяся к курению длинных сигарет, почувствовала его интерес, повернулась спиной и завязала беседу с каким-то неизвестным художником. Когда она отвернулась, я подметила, что испанец рассмеялся, затем опрокинул свой напиток, как будто собирался уходить. Но я знала: такого известного человека Эсме ни за что не отпустит. Когда он проходил мимо, она притворилась, что уронила сигарету – которую испанец почтительно поймал, снова поднёс к губам Эсме и прикурил.

Я достаточно часто это видела, чтобы знать, что будет дальше. Эсме уйдёт домой с этим господином Пикассо. Оказавшись в одной постели и потому, что она необыкновенная красавица, он будет настойчиво требовать нарисовать её. Мир будет неполон, пока её образ не появится на его холсте, и никто – никто другой – не сможет так запечатлеть или понять её, как он.

Она наконец согласится, чтобы её запечатлели, и разденется для него. Для неё это высшая форма внимания, которой она жаждет, и всё же её потребность во внимании безгранична. В качестве прелюдии он будет долго биться над непередаваемым цветом плоти на внутренней стороне её бёдер и идеальным оттенком её сосков и в конечном счёте отымеет её. А утром она уйдёт прочь. После этого художник подойдёт полюбоваться собственным творением – но найдёт холст пустым.

Сначала он решит, что Эсме украла его величайший шедевр – пропавшая работа в воображении художника всегда самая лучшая, но при ближайшем рассмотрении убедится, что это действительно тот же самый холст. Только теперь он чистый.

К полудню ошалевший художник доберётся до последнего известного местонахождения цирка с претензиями и обвинениями в магии и колдовстве.

Всегда одно и то же. Всегда. Отличаются только имена художников.

Видите ли, ни Эсме, ни меня невозможно запечатлеть ни на фотографии, ни на картине. Утром холст всегда будет становиться первозданно-белым, а плёнка – пустой. Больше всего это свойство досаждает художникам. Они трудятся, соединяя линии в формы, чтобы воспроизвести вздёрнутый нос Эсме, её маленькие ангельские губки – и обнаруживают, что к рассвету она исчезает с холста, как будто её там вовсе не было.

Впрочем, в течение часа Эсме и испанец ушли. Эмиль Жиру взял стул и втиснулся между Хэдли и мной. Она позабавилась его дерзости и сделала большие глаза. Он был одет в коричневые вельветовые брюки и мешковатый пиджак – казалось, все мужчины Монпарнаса носят коричневый вельвет и мешковатые пиджаки. Он сказал мне, что никогда не получал билет в мой цирк. Я кивнула. Так вот почему он пытался завязать разговор со мной. Теперь всё встало на свои места. Я вздохнула, немного разочарованная.

– Дайте угадаю. Вы не получали билет, а все ваши друзья получили?

Бренди немного ударил мне в голову.

– Я слышал, это выдающееся зрелище, – признался он, откинувшись на спинку стула. – Я, правда, никогда особо не любил цирк. – Он изучал моё лицо, и я отвела взгляд. – Зачем вы это делаете?

– Что?

– Отворачиваетесь. – Он протянул руку и повернул к себе моё лицо за подбородок, подставляя его под свет низко висящей лампы. – Я должен нарисовать вас.

Я улыбнулась. Он мог, но моё изображение исчезнет даже раньше, чем высохнет краска.

– Вы хотите есть?

Это был неожиданный вопрос, и я вдруг поняла, что сильно проголодалась.

– Давайте уйдём отсюда. – Он не двинулся, но глазами указал на вход.

– И куда же? – Мои брови взлетели. – К вам на квартиру, чтобы вы написали мой портрет?

Он покачал головой и поднялся со стула.

– Нет, в квартал Ле-Аль.

Его услышала Хэдли.

– На рынок? – И скривилась.

– Пойдёмте. – Он взял меня за руку.

Я повернулась к Хэдли, чтобы узнать её мнение.

– Честно говоря, он лучший из них всех. – Она подмигнула. – И он знает Париж как свои пять пальцев. Я бы пошла.

Меня располагала к ней её искренняя улыбка. В отличие от девиц свободных нравов, вроде Эсме, которые обрезали и красили волосы и разрисовывали лица сапфировыми и чёрными тенями для век и тёмно-красной помадой, у Хэдли было чистое лицо. В ней было мало претенциозности, и она мне сразу понравилась. Мои собственные серебристые волосы ниспадали на спину кольцами, как и у неё. Я предполагала, что на нас обеих давят, требуя подстричь волосы в соответствии с модой. Мы с ней выглядели как из другого времени, как две американские гибсоновские девушки.

Сильви, занятая разговором с американской светской львицей, настороженно следила за мной с углового диванчика, пока я пробиралась к выходу.

– Ты нормально доберёшься домой?