Дань прошлому

Февраль, может быть, и удался бы, если бы он пошел путем Брест-Литовска. Но этот путь ему был заказан именно потому, что Февраль не был Октябрем прежде всего морально-политически. История никогда не была логикой, которая не мирится с противоречиями и неразрешимыми задачами. История знает и безвыходные положения, когда люди, группы, целые народы оказываются без вины виноватыми. Именно в таком положении оказались Россия и Февраль в 1917-ом году, когда исторически назревшая революция разразилась в неурочное время - во время войны. Это было общей бедой, не снимающей ответственности с активных участников и деятелей Февраля, но в значительной мере смягчающей их вину.

2

За восемь месяцев Февральской революции исторические условия не могли, конечно, существенно измениться. Прежние факторы продолжали действовать. Силы разложения, подрывавшие и подорвавшие старый порядок, способствовали и успеху Октября. Неустойчивость февраля оказала свое влияние на тех, кто "делали историю".

Почему в беге на скорость между силами сцепления и силами распада победу одержали последние?

Потому что затянувшаяся война и поражения обострили и углубили дурные страсти в человеке: его природный страх и жестокость, его цинизм по отношению к духовным ценностям, к отечеству и свободе. "На что мне твоя земля и воля, если я буду лежать в земле?"

Потому что внезапный и радикальный разрыв с вековым прошлым стер границы между осуществимым и невозможным, между дозволенным и недопустимым не только в представлении масс, но и в понимании "элиты".

Потому что с утратой чувства ответственности утрачено было и ощущение реальности и меры. Компромисс или среднее решение считались постыдными. Максимализм стал популярным на обоих флангах русской общественности: чем хуже сейчас, тем лучше для будущего.

На фоне общего нестроения и разброда "маленькая, но хорошо организованная и централизованная вооруженная группа" (выражение Ленина), точно знавшая, чего она хочет и не брезговавшая никакими средствами, чтобы достичь цели, имела с самого начала все преимущества перед другими, каждой группой в отдельности и всеми, вместе взятыми. Все они не могли придти к соглашению и, не находя выхода, отступали перед угрозой гражданской войны: они были "вегетарианцами" для тех, кто, стоя в стороне, справа и слева, не имели ничего против того, чтобы без них и для них водворились в России свобода и порядок.

После того как Февраль бесповоротно победил, всеобщим стал страх гражданской войны. Он давил на сознание всех. От угрозы гражданской войны аргументировали. В скрытой приверженности к ней изобличали противника. Ею пугали. Если в военном деле нападение считается лучшим видом обороны, вырвать инициативу и самому выбрать время и место наступления значит предопределить исход столкновения, - в политике дело обстоит как раз наоборот. Кто вызвал столкновение, "зачинщик", признается "агрессором" и виновником, подлежащим ответственности, тогда как состояние необходимой обороны считается оправданным в уголовном и в международном праве. Политический маневр - и искусство - состояли в том, чтобы, выбрав по своему усмотрению время и место нападения, приписать "агрессию" противнику.

Русские демократы в 17-ом году отталкивались от гражданской войны с таким же полумистическим ужасом, с каким демократы Франции, Англии и Америки отталкивались в 38-39 гг. от внешней войны. На крайних флангах в 17-ом году тоже обличали гражданскую войну, но одновременно мечтали о другом, замышляли и подготовляли другое. В частности, большевики, обвиняя Временное Правительство в диктаториальных замыслах, растили в себе волю к диктатуре чрез гражданскую войну.

С идеей о превращении "несправедливой" внешней войны в "справедливую" внутреннюю, гражданскую, Ленин носился еще с 15-го года. Ревностным и убежденнейшим сторонником этого плана и практическим его осуществителем стал и примкнувший к большевикам формально лишь в августе 17-го года Троцкий. Уже 19-го августа Ленин выступил с историческим оправданием неизбежности гражданской войны: "Кто же не знает, что всемирная история всех революций показывает нам не случайное, а неизбежное превращение классовой борьбы в гражданскую войну".

После же провала корниловского "восстания" Ленин окончательно распоясался. Он признал, что и в июльские дни "движение" шло "под влиянием и руководством" большевистских лозунгов. Но тогда "политически мы не удержали бы власти, ибо армия и провинция, до корниловщины (курсив всюду Ленина), могли пойти и пошли бы на Питер".

Тогда "не было такого "озверения", такой кипучей ненависти и к Керенским, и к Церетели-Черновым... Теперь картина совсем иная...

За нами большинство народа... За нами верная победа, ибо народ совсем уже близок к отчаянию" (Сочинения, Изд. 4, т. 26, стр. 5-6). Так пришпоривал Ленин своих большевиков в письме к ЦК, которое стало известным лишь через четыре года. Тогда же он выступил со статьей, в которой издевается над "кадетскими криками "потоки крови". Не пугайте же, господа, гражданской войной".