Дань псам. Том 1

– Справедливый вопрос, друг мой. Верховная жрица тут не поможет: у нее всегда одно и то же, так ведь? Кто издал боевой клич Куральд Галейна? Давайте поищем ответ у нее между ног! Даже это в конечном счете надоедает. Только, прошу, не повторяй мои слова при Спинноке Дюраве. Не хочу лишать его и без того редких удовольствий.

Коннест чуть не взвыл. Он хотел накинуться на владыку, схватить его за горло и… Что «и»? Этого он не знал. Сын Тьмы, на взгляд Силанна, был умнейшим из всех, как смертных, так и бессмертных. Он мог обдумывать тысячу разных мыслей одновременно, и всякая беседа с ним развивалась самым непредсказуемым образом.

– На этот раз я не смогу ответить. Как и Спиннок, боюсь, – сказал Аномандр Рейк. – Его участие требуется… в другом месте.

Он наконец повернул голову и взглянул в глаза Силанну.

– Этим придется заняться тебе. Снова.

Коннест почувствовал, как его душа сжалась и скрылась на дне норы, которую вырыла себе в глубинах источенного сердца.

– Владыка, я не могу.

Аномандр, видимо, взвешивал эти слова. В голове его пронесся десяток тысяч мыслей, и на лице отобразилось легкое удивление. Рейк улыбнулся.

– Понимаю. Что ж, больше просить не стану.

– Тогда что… тогда кто? Владыка… я не…

– Возрожденная ярость… Да, поглядел бы я на такое, – слова явно не соответствовали насмешливому голосу. Затем Аномандр посерьезнел. – Ты был прав: ты не сможешь занять мое место. Не вмешивайся в это дело, Коннест Силанн. Ты окажешься между двух сил, и ни перед одной тебе не выстоять. Как бы велико ни было желание, сопротивляйся ему изо всех сил. Ты должен выжить.

– Владыка, я не понимаю…

Аномандр Рейк вскинул руку.

И да, всплеск силы утих. Тьма умолкла. Что-то пришло в этот мир – и исчезло.

Коннест почувствовал, что дрожит.

– Оно… оно вернется, владыка?

Глаза Сына Тьмы подернулись странной дымкой. Он поднялся и подошел к окну.

– Посмотри, море снова успокоилось. Вот что нам всем следует усвоить, старый друг: ничто не длится вечно. Ни война, ни мир, ни печаль, ни гнев. Смотри внимательно на эти черные воды, Коннест Силанн, каждую ночь. Они успокоят твои страхи. Посоветуют, как быть.

Стало ясно: аудиенция окончена.

Озадаченный и напуганный будущим, лежащим за пределами его разумения, Коннест поклонился и вышел. В коридорах и на лестницах не было ни души, ни малейшего звука. В памяти всплыла короткая молитва, которую в древности шептали перед битвой:

Да примет Тьма дыхание мое,

Когда придет срок.

Да пребуду я в лоне ее

Не одинок.

Но Коннест еще никогда не ощущал себя настолько одиноким, как сейчас. Воины больше не произносили эту молитву. Тьма не ждала их вздохов – ни первых, ни последних, отмечающих границу между жизнью и смертью. Тисте анди сражались в молчании и если погибали, то погибали в абсолютном одиночестве, глубину которого не постичь никому, кроме самих тисте анди.

На середине лестницы Коннеста настигло новое видение, резкое и неприятное: Верховная жрица, выгнув спину, стонет от экстаза. Или от отчаяния. А в сущности, есть ли разница?

Ее поиск. Ее ответ, ответа не давший.

Да, она говорит за нас, не так ли?

Салинд наконец стряхнула с себя ледяную хватку.

– Он встревожен, – прошептала она. – Искупитель пробудился. По какой причине, не знаю, и, думаю, узнать этого не дано. Но я почувствовала: он очень встревожен…

Шестерка паломников, собравшаяся возле костра, закивала. Никто из них, конечно же, не обладал той же чувствительностью, что и Салинд; их тяготили нескончаемые бренные заботы, а теперь еще и страх – страх, преследовавший паломников с того самого мига, как Осененный Ночью бросил их. Паломники сочли этот жест предательством, но на самом деле так было справедливо, поскольку никто не оказался достоин защиты, которую давал Провидомин. Да, он был прав, что бросил их. Они подвели его. Оставалось понять чем.

Салинд все понимала и даже в какой-то степени – что удивительно, принимая в расчет ее скромный возраст, – сочувствовала самоотверженности, вызвавшей эти взгляды. Те, кто подвергается страшным лишениям, скоры принимать на себя груз вины за то, на что по определению повлиять не могут. Такова, как ей начало открываться, природа любой религии или верования. Если человек не в состоянии сам совладать со своими лишениями, он полагается на милость существа выше и сильнее его, и такая покорность снимает с души страшный груз.

В вере ищут облегчения. Освобождения.

Вот оно, великое противоречие. Верующие отдают все, что у них есть, в руки Искупителя, который по своей природе не может освободиться, а значит, не может испытать облегчения. Ему некому покориться.

В чем же тогда его награда?