Процессия остановилась шагов через десять: пузатый коротышка в красном жилете встал прямо у них на пути. Каладан Бруд посмотрел на него и нахмурился.
И пузатый коротышка поклонился с неожиданной грацией и отступил в сторону.
Бруд ничего не сказал и только потянул вола дальше.
Поговаривали, что он спас Даруджистан. Когда-то много лет назад, и теперь снова. Владыка Лунного Семени, который этой ночью обрушил тьму и холод на ярящийся огонь. Каким-то образом выбил дух из растущего пожарища. Спас всех жителей. Говорили, что он в одиночку прогнал демонических Гончих. И говорили, что в миг его смерти взорвалось сердце луны. И доказательства до сих пор видны в небе.
Кто убил его? Никому не известно. Слухи о возвращении Воркан подогревали рассуждения о каком-то злобном предательстве. О Малазанском контракте. О слепой ярости бога. Одно понятно: эта смерть была предопределена; разве поклонники Дэссембрея не бежали прошлой ночью из храма? Разве не настало время Повелителя трагедий? Да, настало, точно настало.
И люди высыпали на улицы. Они стояли вдоль пути Каладана Бруда и провожали взглядами воина, вола и телегу. Стояли в молчании; а потом двинулись следом, образовав человеческую реку.
В это утро Даруджистан не был похож ни на один другой город. Торговцы не расхваливали свои товары. Рынки не открылись. Рыбацкие лодки оставались у причала и не выходили на зеркальные воды озера. Ткацкие станки молчали, веретена не крутились. И во всех храмах зазвонили колокола. Вразнобой, звучно, как сломанное эхо, словно сам город обрел голос, и этот голос, полный скорби, теперь говорил за всех жителей, за жрецов и жриц, за всех богов в храмах.
В звоне колоколов Великие Вороны взмыли в дымный воздух и кружили над крышами, образуя пронзительный, внушающий ужас эскорт. Сначала их были сотни, потом тысячи. Они кружили над Даруджистаном, словно чтобы накрыть его тьмой, накрыть саваном тело внизу.
А сразу за Напастиным городком одинокий мечник, поднимающийся на первый из Гадробийских холмов, остановился и чуть повернул изуродованное лицо в сторону ужасной музыки колоколов и птиц, и в глазах его… да никто не знает, что там у него было.
И он повернулся к Даруджистану спиной и пошел дальше. То, что идти ему некуда, по крайней мере сейчас, значения не имело. У одиночества – свой путь, годный для того, кто не хочет делить тяготы. Одиночество – неподходящий попутчик для вечно потерянных, но другого они не знают.
В это же время другой человек в кольчуге сидел в таверне Напастиного городка. Идею провожать процессию в городе он считал слишком… безвкусной. Каллор терпеть не мог похорон. Прославление неудачи. Купание в пафосе. Все живые вынуждены смотреть в улыбающееся лицо смертности – нет, это не для Каллора.
Он предпочитал в это улыбающееся вонючее лицо бить – прямо меж гребаных глаз.
Таверна была пуста: никто, похоже, не разделял его чувств; и его это устраивало. Всегда устраивало.
По крайней мере, так он повторял себе, глядя на украденную кружку плохого эля и слушая шум жутких колоколов и стервятников-переростков. И этот хор был до странности знакомым. Смерть, развалины, скорбь.
– Слышишь? – спросил он у своей кружки. – Нашу песню играют.
Дымка зашла в «К’руллову корчму»; там оказалось пусто, не считая историка, который сгорбился за своим любимым столиком, уставившись на грязную столешницу. Дымка подошла ближе.
– Кто умер?
Дукер не поднял головы.
– Не
Она помолчала.
– Ты проверял Хватку?
– Она ушла четверть колокола назад.
– Сказала, что вернется.
– И все? Все, что она сказала?
– Еще что-то. Вроде «торквесы проклятые». – Он наконец поднял как обычно блеклые глаза. – Сядь, Дымка. Пожалуйста. Не хочу сидеть один, особенно сейчас. Она придет.
И тут над головами загудел колокол, и оба малазанца съежились от оглушительного звона.
– Нижние боги! – прошипела Дымка. – Кто там на колокольне?
Дукер нахмурился.
– Здесь оставалась только Скиллара. Полагаю… – Он замолчал, и взгляд стал еще печальнее.
Дымка села.
– Надеюсь, она скоро устанет, а не то я сама туда поднимусь.
Они сидели, пережидая звон. Дымка смотрела на Дукера, который, казалось, все больше впадает в отчаяние. И тут до нее дошло.
– Мне казалось, мы сняли колокол.
– Сняли, Дымка. Он в погребе.
– Ох!
Тогда понятно, почему он так подавлен.
– Собираешься отрезать голову? – спросила Самар Дэв.
Карса Орлонг, стоявший над убитым им Гончим псом, только хмыкнул в ответ.
– Пожалуй, кухонным ножиком попробую. Видела, как мой меч прорезал хребет? Как дерево рубит.
Она почувствовала, что дрожит, – наверное, от утомления.
– А это ведь твои дочери?
Карса бросил взгляд на двух тоблакаек, молча ожидавших в стороне.
– Я изнасиловал мать и дочь.
– Ну, замечательно. Очень мило.
– Я был вправе.
– Очень забавно.
– Что?
– Все эти разговоры о «праве». И то, как часто тот, кто заявляет о своих правах, ущемляет чужие. В итоге все сводится к тому, у кого меч больше.