Даниэль Друскат

«Отвечать? За что? — удивилась она. — Это он, он прикончил корову, и притом собственноручно».

Альтенштайнские женщины согласно закивали, и фрау Хинцпетер закончила:

«Я знаю, что говорю».

«Все ее лопали!» — гневно возопила жена дояра и бросилась на доносчицу с явным намерением вцепиться бедняжке Хинцпетер в волосы.

«Перестаньте!»

Друскат треснул кулаком по столу.

«Это дело я передам в прокуратуру, — громогласно возвестил он. — Несколько месяцев тюрьмы виновным обеспечено, это я обещаю».

Головы присутствующих поворачивались то в одну, то в другую сторону: казалось, они следят за интересной игрой, за полетом мяча — от Друската к Кеттнеру, от Кеттнера к бранящимся женщинам, от них снова к Друскату. Гости не заметили, что жена Друската тем временем, сидя на полу, собирала осколки. Наконец она вернулась на свое место.

«Даниэль, — сказала она, — ты говорил: то, чем они занимались в Альтенштайне, для тебя дело прошлое. Прошу тебя, припиши к прошлому и сегодняшний вечер».

«Я думал, имею дело с крестьянами, — с горечью заметил Друскат, — но они ведут себя как батраки или поденщики, они рассматривают кооператив не как свою собственность, а видят в нем какую-то чуждую, несправедливую власть, которую следует обворовывать и мешать с дерьмом, потому что она другого не заслуживает. Они даже не соображают, что забили собственную корову еще до отела. Кооператив, пожирающий сам себя, — это отвратительно».

Ирена взяла Друската за руку.

«Мне их жалко. Ты сказал: мы начнем всё сначала. Мы же все хотим начать всё сначала, Даниэль».

При этих словах Друскат на секунду закрыл глаза и прошептал, почти в отчаянии, только Ирена могла его слышать:

«Я не могу. Неужели я всегда должен что-то замалчивать и скрывать?»

Альтенштайнцы толком не поняли, что произошло. Еще несколько минут назад этот человек выступал в роли обвинителя, кричал, угрожал тюрьмой, и вот теперь на него словно нашла слабость. Жена обняла его, точно желая поддержать.

Эта женщина была не похожа на тех, которых привыкли ценить альтенштайнские крестьяне, она казалась хрупкой и необычной; пожалуй, на скотном дворе или в поле толку от нее будет мало, да и внешностью не вышла. Мужчины почти не удостоили ее внимания, ну а крестьянки, господи, они ведь помогали этому бедняге разгружать вещи и ради любопытства, и по дружеской снисходительности: дамочка-то вся из себя хиленькая. И вот теперь крестьяне с женами были свидетелями того, как это хрупкое создание излагало своему строгому супругу собственные взгляды. Это их поразило. Жена дояра смотрела на Ирену так, словно избавления ждать было больше неоткуда. Сама-то ведь поистине мученица: ей приходилось подниматься в четыре утра, когда другие еще нежатся на перинах. Она давно уже работала в одной смене с мужем, но, кроме работы, нужно еще растить пятерых детей-школьников, нести бремя домашних забот и терпеть прихоти мужа. Она считала это в порядке вещей и смирилась, что от женщины в деревне требуется больше, чем от мужчины. Она выглядела изнуренной от работы и огрубевшей от будничной суеты. Дояр помогал ей мало, но он глава семьи, больше зарабатывал и решать, чему быть или не быть в доме и на приусадебном участке, надлежало ему. Фрау Мальке и не помышляла о жизни без мужа, это казалось ей самым страшным несчастьем. У жены председателя такие добрые глаза, та, наверное, ее поймет. Фрау Мальке собралась с духом, подошла к Ирене и сказала:

«Мой муж, поверь, человек неплохой. Только иногда теряет разум. Такой уж он есть. Легкомысленный. Вот вы хотите сделать его козлом отпущения. Виноваты все. Будет несправедливо, если он один станет козлом отпущения, — она вытерла уголки глаз. — Дети-то чем виноваты? — всхлипывая, спросила она наконец. — Что будет с детьми, если его посадят? Что будет со мной?»

Она закрыла лицо руками.

Ирена молча ждала, что скажет Даниэль. А он ничего не говорил, только мрачно смотрел на плачущую женщину.

«Даниэль, сколько стоит одна голландская корова?» — спросила Ирена.

«Кажется, тысячи четыре», — сердито отозвался Друскат.

«Большие деньги».

«Дело не в деньгах».

«Знаю, знаю, — сказала Ирена. Она вдруг взяла со стола свою сумочку, помедлив, вытащила из нее несколько купюр и, пересчитав их на столе, сказала: — На холодильник откладывали... Больше у нас нет».

Друскат, взглянув на жену, покачал головой, но затем под ее пристальным взглядом, как бы в знак согласия, опустил глаза. Наконец он подошел к столу и, указывая на деньги, сказал:

«Это наш взнос за жратву. Остальное заплатите сами. Завтра в семь утра в конторе кооператива. Хорошо, фрау Мальке?»

Жена дояра молча кивнула головой и отошла к остальным гостям.

«Но это же...»

Фрау Хинцпетер от возмущения разинула рот и наконец крикнула своему супругу:

«Ну-ка, посчитай!»

«Почти по пятьсот марок с семьи», — произнес Хинцпетер, пожав плечами.

«В жизни не едал такого дорогого мясца! — заявил Цизениц и постучал себя пальцем по лбу — этот жест предназначался его властной супруге: — А затеяла все это, конечно, ты».