Даниэль Друскат

Через некоторое время Друскаты почувствовали, что все молчат и что они находятся в центре внимания. Они почти одновременно подняли глаза от тарелок.

«Что-нибудь случилось?» — спросил Друскат.

Нет, вроде ничего не случилось.

Друскат хотел было снова склониться над едой, как вдруг Бернингер сказал:

«Только вот... с нами еще никто так не разговаривал, я имею в виду, вот так просто, по-человечески то есть. Нам вечно твердили: вот это можно, а это нельзя».

«Твой предшественник, — сказал Кеттнер, — правил с помощью приказов и запретов».

«Правильно, — крикнул Мальке, — за это мы его с дерьмом и смешали».

Наконец снова раздался смех.

«Дело прошлое». — Друскат махнул рукой.

Он поискал в кармане носовой платок, вытер рот и сказал:

«Кстати, я приехал к вам в Альтенштайн не с пустыми руками. Мне пришлось долго осаждать окружное руководство, пока там наконец поняли, что необходимо дать нам какой-то шанс здесь, на Топи. Нам обещали выделить стадо коров ценной голландской породы, каждая корова достойна золотой медали».

Он хотел поднять настроение, рассчитывал на аплодисменты, думал, что сейчас вот крестьяне воскликнут: «Ого!», или «Вот это да!», или еще что-нибудь в этом роде. Но ошибся. Они смотрели на него с тупым безразличием, кое-кто в замешательстве уставился в пол. Женщины сидели так, как они, наверно, когда-то сидели на своем первом балу. Потупив глаза и плотно сжав колени, они смущенно ждали, когда кто-нибудь пригласит их на танец. Интересно, кто направится к ним через весь зал? А что произойдет потом на улице возле калитки? И только фрау Цизениц, скрестив руки на мощной груди, отважно смотрела в лицо Друскату. То, что она терлась массивной спиной о спинку стула, еще ни о чем особенном не говорило, возможно, ей просто впились в тело шнурки от корсета, если, конечно, она носила подобную броню.

«Разве это пустяки? — воскликнул Друскат. — Это больше чем помощь на старте, господа, это доказательство доверия!»

«Подумаешь, новость, — заметила фрау Цизениц, почесывая бедро. — Стадо вчера еще прибыло на пароме».

Друскат не желал смириться с тупостью крестьян.

«Тринадцать племенных коров, — с подъемом воскликнул он, — тринадцать — счастливое число!»

Кеттнер внес поправку:

«Двенадцать».

«Что?»

«Одну корову забили», — сказал Кеттнер.

Позднее он не мог объяснить, что заставило его предать альтенштайнских крестьян. В сводках и в газетных заметках их частенько поругивали, писали, что они «плетутся в хвосте победоносного развития». Но виноваты в этом были не они одни: земля истощилась, луга поглотила Топь. Так альтенштайнские неудачники превратились в заговорщиков, после горьких разочарований пошли на жульничество. Господи, ведь им тоже хотелось жить, как и остальным крестьянам из зажиточных кооперативов в округе. Почему именно они, и так обиженные судьбой, должны ходить в бедняках. Кеттнер не мог точно сказать, что заставило его предать компанию. Быть может, ему понравился Друскат, а может, он почувствовал искренность в словах нового председателя, когда тот говорил о доверии, вот он и крикнул:

«Двенадцать. Одну корову забили».

«Кто?»

Друскат схватился за край стола.

Кеттнер не успел назвать имен, да, пожалуй, и не стал бы обвинять никого в отдельности, они все были в этом замешаны. Но он вообще не успел рот раскрыть, потому что Мальке и Хинцпетер стащили его со стула и в один голос заорали:

«Доносчик! Подхалим проклятый!»

Животное, мол, было ранено и чуть не подохло.

Кеттнер, молодой и сильный мужчина, попытался отделаться от вцепившейся в него парочки, попробовал оттолкнуть их от себя. Мальке, покачнувшись, грохнулся об стену, женщины пронзительно взвизгнули и испуганно прижали руки к губам.

«Прекратить», — рявкнул Друскат.

Они действительно отстали от Кеттнера.

«Забить племенную корову — этого быть не может!»

Друскат не мог поверить, но Кеттнер, который, тяжело дыша, приводил в порядок одежду, показал на тарелку Друската.

«Ты сам ее с нами лопал».

Друскат в растерянности уставился на Кеттнера, пристально посмотрел на остальных и в ярости смахнул свою тарелку со стола.

«Послушайте, — завопила вне себя Цизенициха, — это наша собственная посуда, вы за нее заплатите».

Кеттнер собрался было уйти и, согнувшись, побрел к двери. Все провожали его взглядами. Он снял с вешалки шляпу, но затем повернулся и сказал:

«Друскат говорил о доверии, этого я не мог вынести. Как можно начинать что-то новое с нечистой совестью, с подлости? — Он снова повесил шляпу и сказал: — Я не хочу себя выгораживать. Я готов ответить за это безобразие».

«Давай поживем сегодня, браток, кто знает, что ждет нас завтра». Этим девизом открылся праздничный ужин, и вот теперь Кеттнер говорил о том, о чем в душе знал каждый: пиршество это даром не пройдет. Председатель в порыве гнева смахнул со стола тарелку, он обозлился, этот мрачный человек, значит, теперь всем придется держать ответ. Пора подумать, как спасти собственную шкуру.

Фрау Хинцпетер, рано состарившаяся женщина, продолжала сидеть с раскрытым ртом и выжидающим взглядом.