Даниэль Друскат

«Наверняка ты чего-то достиг. На этом съезде только лучшие из лучших».

Он язвительно рассмеялся. Розмари вырвала руку.

«Среди слепцов и одноглазый король, — сказал он. — Так и у нас».

Он взглянул вверх на башенные часы: полночь давно минула. Ему хотелось поцеловать Розмари, но он не смел, она уже не прежняя девочка, она невероятно изменилась, скоро защитится, и все же, когда она смотрела на него, Даниэлю казалось, будто он, как прежде, чувствует прикосновения ее рук, он желал ее, но теперь за ней придется ухаживать, как за женщиной, с которой он никогда не был близок, а ведь он уже не юноша. Прежняя страсть к Розмари снова завладела им; он продолжал говорить, и они шагали дальше, по улицам, площадям. Говорили о работе — о том, как он решил доказать, что деревню вроде Альтенштайна можно изменить и даже вытащить из середняков, кое-чего они добились, но хорбекские, Штефан и компания, пока что лучше и гораздо удачливее их.

Не замедляя шага, он взял ее руку, слегка помахал ею, как делают совсем молодые люди, и с широкой улыбкой заметил (нет, сегодня роль кавалера ему положительно не удавалась!):

«Гуляя ночью с красивой женщиной, надо бы говорить совсем о другом. Или не говорить вообще».

«Мне интересно, когда ты говоришь о работе», — сказала Розмари.

Друскат припомнил пирушку у паромщика, и то, как Ирена помогла ему завоевать альтенштайнцев, и как долго все это тянулось, и сколько ему досталось, и что убирать урожай помогали рабочие из города, ведь тогда, в начале шестидесятых годов, в деревнях не хватало техники и рабочей силы, а больше всего, пожалуй, того, что называется сознательностью. В альтенштайнском кооперативе кое-кто вообразил, что можно полностью устраниться от тяжелой работы, они возомнили себя на некоторое время эдакими социалистическими помещиками-феодалами, а рабочий класс считали вроде как преемниками довоенных жнецов. Но он, Друскат, вышиб из них эти замашки, причем, конечно, не обошлось и без скандала. Ему захотелось чуточку развеселить Розмари, и он рассказал ей о фрау Цизениц, потрясающей особе, которая вплоть до сегодняшнего дня осталась его закадычным недругом.

Однажды случилось вот что.

Была суббота — в свое время о выходном в субботу никто не помышлял, да и сейчас у крестьян такое выпадает далеко не всегда, — на альтенштайнскую площадь вырулил грузовик; он прибыл из Ретвица, с цементного завода, и сидели в нем примерно человек тридцать мужчин и женщин. Друскат вызвал их на уборку картофеля — каторжная работа по тем временам, ведь людям приходилось, согнувшись в три погибели, поспешать за прицепленным к плугу гребком, который широкой дугой отбрасывал в сторону картошку, камни и комья земли. Машина затормозила возле правления кооператива, и Друскат вышел встретить приезжих. Водитель вылез из кабины, разминая затекшие ноги, откинул борт, пассажиры начали выбираться из кузова. Друскат протягивал каждому руку, чтобы никто не упал. «Здравствуйте!» Работа предстояла грязная, каждый разыскал дома самые что ни на есть истрепанные вещи, фантастическое старье. Октябрьское утро, туман, холод.

«Я велел вскипятить чайник, — сказал Друскат. — Заходите в дом».

Он провел их в комнату отдыха, вернее, в одно из тех голых, скудно обставленных помещений, украшенных цветными литографиями и посему именуемых клубами. Висевший напротив двери транспарант сообщал: «Село и город — рука об руку». Люди из Ретвица, зажав в окоченевших ладонях горячие кружки, скоро допили чай, бригадир бросил в пепельницу окурок и сказал:

«Ну что ж, пошли, посоревнуемся с альтенштайнцами за корзины, мешки и секунды», — или что-то в этом роде.

В этот момент Друскат взглянул в окно и, как назло, обнаружил, что благородное состязание находится под угрозой. Дело в том, что альтенштайнские крестьянки — во всяком случае, большинство из них — собрались в город. Оживленно переговариваясь, они сгрудились на автобусной остановке, целая дюжина, а то и больше, по-праздничному разодетые, на плечах меховые воротники, даже целые лисьи шкуры с хвостом и головой, поверх пучков шляпки, в руках корзины и сумки — собрались, значит, в обычное субботнее турне по магазинам и в парикмахерскую, точно на полях делать нечего.

Прямо кулаки чешутся — Друскат и впрямь треснул кулаком по столу, ретвицкие только и успели сказать «ну-ну», а он уже вскочил, нахлобучил на голову засаленную шапку, хлопнул дверью и огромными скачками побежал через площадь к остановке. Крестьянки опасливо сбились в кучу, и только одна из них, «корова-заводила», как ехидно прозвал ее Друскат, короткошеяя Цизениц, стояла впереди, отдельно от всех, расставив толстые, похожие на пеньки ноги. Она упрямо глядела на Друската, держа перед животом, как щит, хозяйственную сумку.