Даниил Андреев

«Новейший Плутарх», забава и отдохновение, сочинялся не сразу. Раков старался увлечь всех: по некоторым сведениям, в книге что-то написано даже японцем, а что-то немцем. Возможно. Но в рукопись вдохновенный проект превратился позже, когда к писаниям зэков стали относиться снисходительнее. Это происходило после смерти Сталина и уже в другой камере, 35-й, куда Ракова перевели 3 апреля 1953 года.

6. Темное видение

В тюремную тетрадь Андреев выписал из статьи детской писательницы Веры Смирновой (Литературная газета. 1951. 10 мая) две фразы: «Никому в голову не придет теперь выделять мастеров литературы в какую-то особую “касту жрецов”, владеющую тайной воздействия на умы и сердца»… «И если читатель, даже родившийся в советское время, не верит ни в бога, ни в черта… и т. д.».

Газета попалась ему на глаза именно в то время, когда у него складывается теория вестничества. Он размышляет именно о «касте жрецов», об особенных творцах, названных им вестниками. Вестники в образах искусства свидетельствуют о иной реальности, они и после земной смерти продолжают в небесных мирах служение и подвиг. Читатель, не верящий «ни в бога, ни в черта», для него не читатель – он лишен духовного слуха и зрения. Вестям о мистических мирах «Как рожденный слепым калека, / Презирающий всех, кто зряч, / Усмехнется рассудок века – / Знанья собственного палач».

Даниил Андреев противостоит «рассудку века». Он вступает в спор с Маяковским потому, что ценит поэтическую силу Маяковского, ставшего одним из символов режима. Стихотворение «Гиперпеон» – литературная декларация и принципиальный спор с поэтом, идеологом Доктрины. Помня «железки строк» поэмы «Во весь голос», он противопоставляет им «нержавеющий» стих, «транс-урановые размеры», чтобы говорить о той же эпохе, что и певец коммунистического далека. Он сообщает о страшной правде: «О триумфах, иллюминациях, гекатомбах, / Об овациях всенародному палачу, / О погибших / и погибающих… под расплющивающей / пятою…»

В пантеоне сталинско-советской мифологии Маяковский стоял в паре с Горьким. И в «Розе Мира» их имена поставлены рядом. В главу «Русских богов» – «Темное видение», куда включен «Гиперпеон», вошло стихотворение «К открытию памятника». В тюрьме Андреев из газет узнал об открытии 10 июня 1951 года памятника своему крестному. Памятник у Белорусского вокзала был воздвигнут «от правительства Советского Союза». Но, как и Маяковский, Горький для Андреева не только тот, кто бросал газетные лозунги об уничтожении «врагов народа», которые не сдаются. Сутулящийся бронзовый силуэт – трагический герой, не вынесший груза высокого предназначения, потерпевший поражение: «…чуждый полдневному свету, / Он нем, как оборванный звук: / Последний, кто нес эстафету / И выронил факел из рук».

Судьбы Горького и Маяковского связаны с «кармою страны». Ею «скован по рукам дух». Но есть те, кто не прекращает борьбы с кармой, – в ней участвуют не только гении, но и полузабытые подвижники, и праведники прошлого. Они – «белый покров» над горестною страной.

В поэтическом мире Даниила Андреева есть погибшие души, мертвых – нет. И хотя светлые иерархии ему понятнее, объяснимее, но, как вестник, он захвачен борьбой с демонической тьмой, спускается в нее, как в карцер, пытаясь разглядеть и описать населяющие ее силы. Пережив соблазны Дуггура, тьму рядом с собой он ощущал постоянно. Опьяненный блоковскими видениями и кощунствами, он говорил о ней символистским языком, не находя соответствующих понятий. Потом пытался придумать, пока они не стали слышаться в тюремных ночах. Понятнее становился смысл когда-то соблазнявших голосов и образов.

Он описывает действие силы, названной «Афродитой Всенародной» и даже «Афродитой Страны». Платоновское противопоставление двух образов богини любви занимало символистов. У Вячеслава Иванова есть стихотворение «Афродита Всенародная и Афродита Небесная». Но, чувствуя мифологическую тяжеловесность этого имени, Андреев ищет другое имя «Той, которой еще нет имени в языке».

С детства неистощимый на выдумывание имен планет и городов, правителей и героев, имена русских богов и насельников демонических пучин он хочет услышать. Не всегда убежденный, что и услышанное расслышано верно, понимая, что человеческий язык не может передать неземные созвучия, он не претендовал на истинность своих наименований.

Уверенный, что карма русской истории предопределяет страшный апокалипсический выход, он возвращается и возвращается к видениям гибели всего, что ему дорого. Без очищающей огнем гибели ему трудно представить освобождение русской души, условно названной Навной:

И разум мечется в бреду,
Предвидя свист и рокот пламенный
На страшных стогнах Белокаменной,
В осуществившемся аду.