Данте Алигьери

— Ладно-ладно, молчу, не надо меня резать вашим ужасным ножиком. Не нравится тебе Азинелли — давай поговорим про Гаризенду. Или ты уже совсем не помнишь, как учился в Болонском университете?

— Чино! Неужели это ты?! — Алигьери бросился обнимать бывшего однокурсника.

Они немного повспоминали профессоров, лекции, веселые болонские дни.

— А как твои отношения с мадонной Поэзией, любезный друг? — спросил Чино да Пистойя. — До меня доходили кое-какие твои любовные опусы, но, подозреваю, не все.

— Я в ладах с этой мадонной, — ответил Данте, — и мой лучший друг тоже. Он слывет первым поэтом Флоренции.

Да Пистойя внимательно посмотрел на собеседника:

— Первый поэт Флоренции? Кто же это? Неужели…

— Это мессир Гвидо Кавальканти, — подтвердил Алигьери. — Как раз недавно он вернулся из долгого паломничества, и я спешу посетить его. Хочешь, пойдем вместе, я представлю тебя, и ты сможешь почитать ему свои творения.

— Он твой лучший друг? — На лице Чино отобразилось крайнее удивление.

— Да. А что тебя так поражает? Его чрезмерно вольные нравы? Так ты и сам, помнится, не стремился стать примером для подражания. Или по прошествии времени все же решил заделаться святым?

— Скорее уж ты в чем-то святой, коли дружишь со своим врагом.

— С врагом? — Теперь пришла пора удивляться Данте. — С какой еще стати? Ты знаком с ним?

— К сожалению, да, — вздохнул да Пистойя, — лучше бы я знал его только по стихам, они и впрямь прекрасны. Удивительно, как человек, которому доступна такая высота в поэзии, может иметь столь низкую душу.

Данте нахмурился:

— Что же такого он сделал?

— Ничего особенного, — грустно улыбнулся Чино, — просто крайнее самолюбие и ревность заставляют его мучиться от чужих поэтических успехов. Это странно, ведь сам он потрясающе талантлив. Но факт остается фактом. Я попадал на его поэтические вечера в Тулузе. Он благосклонен к робким новичкам, а сильных поэтов старается морально раздавить.

— Если даже и так, на меня это точно не распространяется, — рассмеялся Алигьери.

Бывший однокурсник посуровел:

— Тебя он просто ненавидит. Он выучил наизусть твои самые слабые строчки. Подозреваю, некоторые и присочинил. Вспоминал тебя на всех вечерах, рассказывая новичкам, как ты свою боязнь перед какой-то женщиной выдавал за мистический трепет, якобы необходимый для вдохновения. А когда не получил ни женщины, ни вдохновения — притворился больным, а потом даже собрался уйти в монахи — все для того, чтобы создать себе облик настоящего поэта.

Данте побледнел. Помолчав немного, проговорил изменившимся голосом:

— Послушай, почему я должен тебе верить?

— Можешь и не верить, — пожал плечами Чино, — но подумай сам, какая корысть мне ссорить тебя с ним? Я здесь проездом, у меня своих забот хватает. Просто его двуличие возмутило меня до крайности. Мало того что поливает человека грязью, так еще и лучшим другом считается.

В этот момент оба товарища увидели Гвидо, идущего через площадь Приоров несвойственной ему быстрой походкой.

Да Пистойя кивнул в его сторону:

— Легок на помине. Пусть подойдет, спроси у него сам.

Алигьери казалось, что у него на лице написаны все чувства, но подошедший Кавальканти не обратил на настроение лучшего друга никакого внимания.

— Слушай, Алигьери, твой бандитский родственник потерял всякий стыд, — возбужденно начал он вместо приветствия. — Уже нападает на честных людей средь бела дня. Не пора ли урезонить его? Предлагаю собраться дружеской кучкой, мечей этак в десяток, и напомнить ему правила поведения.

— Если ты говоришь о Корсо Донати, — холодно отозвался Данте, — то он принадлежит к роду моей законной супруги и я не собираюсь ссориться с ним из-за ваших размолвок.

— Вот, значит, как! — Красивое лицо Гвидо, обрамленное темными кудрями, приняло неприятное выражение. — Вот что значит для тебя дружба. Жене понадобился всего год, и ты уже полностью обабился. Не удивлюсь, если и стихи ты теперь пишешь исключительно на кухонные темы!

— Не беспокойся, у меня есть о чем писать. А вот ты, похоже, нашел новый жанр — сочинение пасквилей на лучших друзей.

Кавальканти злобно обернулся на Чино:

— Это ты, пистойец, передал ему мои слова, которые слышал в Тулузе? Зря я позвал тебя тогда! Говорят же: пистойцы хуже змей. Тебе не стыдно, сплетник?

— Нет, — спокойно ответил да Пистойя, — я всего лишь предупредил моего бывшего однокурсника о коварстве того, кого он ошибочно считал своим лучшим другом.

Гвидо беспокойно ощупал кинжал, без которого теперь не выходил из дому. Помолчал и сказал устало, обращаясь к Чино:

— Ты знаешь историю лишь с одной стороны. Да, я вел себя не по-дружески по отношению к мессиру Алигьери. Но я и не называл его своим лучшим другом, если все хорошо вспомнить. А вот ты, Данте, трубящий о своем расположении ко мне на каждом углу, любил ли меня ты так бескорыстно, как хочешь показать? Ты добился своей поэтической славы благодаря мне. И какова же твоя награда лучшему другу? Любовь?! Нет! Смертельный яд предательства!