Данте Алигьери

Слова Гвидо повергли всех в смятение. Наверное, с минуту гости переваривали услышанное, затем загомонили, каждый свое. Кто-то не соглашался со сказанным, кто-то восхищался благородством мессира Кавальканти, кто-то начал срочно вспоминать канцоны Данте, дабы быть в состоянии самостоятельно судить о предмете дискуссии. Только Чино да Пистойя, тихо сидящий в углу, ничего не сказал. Не отрываясь, он смотрел на раскрасневшееся от вина и мокрое от слез лицо Гвидо так, будто увидел его в первый раз.

* * *

Данте жил теперь с ощущением охотника, приготовившегося к выстрелу. Он выслеживал редкую дичь — удачу, которая в последнее время нередко паслась возле него.

Впервые он столкнулся с ней ранней весной 1294 года, когда «Установления справедливости», введенные делла Беллой, еще действовали. Флоренция готовилась к встрече номинального короля Венгрии Карла Мартелла, сына короля Неаполя Карла II Анжуйского. Он направлялся в Тоскану, чтобы встретить своего отца, возвращавшегося после подписания договора с королем Арагона и Валенсии Яковом II. Алигьери включили в состав почетной рыцарской стражи, вместе с самыми родовитыми и богатыми флорентийцами. Это объяснялось популярностью стихов Данте, а еще более — тем, что он писал их не на латыни, а на «народном» языке. К тому же Алигьери очень следил за своей репутацией. Все это делало вполне естественным его присутствие среди знатных рыцарей. Но дело пошло еще дальше. Король оказался большим любителем искусства. Он призвал Данте к себе, долго беседовал с ним и остался в полнейшем восторге как от стихов молодого поэта, так и от его монархических воззрений.

Отсвет величия монарха сразу же привлек к Алигьери пристальное внимание всех крупных флорентийских политиков. Тогда-то перед ним и открылись двери Особого совещания, решавшего многие городские дела.

Он чувствовал в себе большую силу и верил в счастливую звезду, которая могла довести его до должности градоправителя. После избрания старейшиной Сан-Пьер-Маджоре прошло всего полгода — и он вошел в финансовый Совет ста, о чем раньше не мог и мечтать.

Служба занимала все время. Редкие минуты досуга Данте проводил с детьми. На поэзию времени уже не оставалось. Правда, он продолжал считать это занятие полезным для отечества и собирался заняться им позднее… Когда высшая политическая цель будет достигнута.

Однажды утром он зашел домой после мессы за каким-то документом. Дети окружили его, умоляя посмотреть дом, который они с няней построили во дворике под лимонным деревом. Что-то давнее шевельнулось в сердце Алигьери. Он пошел с ребятишками и увидел странный шалаш из ткани, установленный ровно над тем местом, где когда-то располагался маленький ад, он же — космос. Постройка тоже имела вид конуса, только устремленного к небу.

— Папа, правда, это дворец? — радостно вопил маленький Пьетро.

— Нет, это гора, правда, папа?! — перебивал его Якопо. Маленькая Антония еще не умела говорить, но ее глаза тоже сияли восторгом.

Данте, как завороженный, смотрел на детское сооружение. Он пробыл во дворике очень долго, пока не понял, что сейчас опоздает на важнейший общегородской совет.

…Ударил колокол, возвещающий очередной литургический час. Значит, уже поздно. Скамьи в главном зале дворца Барджелло уже почти заполнились народом. Все ждут семерых приоров, которые входят последними, в торжественных красных кафтанах. В мыслях Данте не однажды примерял на себя одеяние из красного драпа. Но для этого нужно быть безупречным…

Подстегивая кобылу, мессир Алигьери мчался по флорентийским улочкам. Куры и свиньи в ужасе разбегались перед ним, какая-то кумушка испуганно перекрестилась.

Чино бросился под копыта уже перед выездом на площадь перед Барджелло. Лошадь заржала и резко отскочила назад, чуть не сбросив всадника.

— Дьявол! — закричал Данте. — Ты что, с ума сошел?!

— Мне нужно поговорить с тобой, — отвечал да Пистойя.

— Потом. В Барджелло уже начался совет, я не могу терять ни мгновения.

— Я уезжаю потом, меня ждет корабль в Святую землю, — с отчаянием в голосе сказал Чино, — то, что я хочу сказать, очень важно.

— Говори, только очень быстро, — согласился Алигьери.

— Оно касается Гвидо Кавальканти. Только… не знаю, как рассказать об этом быстро… Похоже, он в беде.

Данте возмутился:

— И что? Предлагаешь мне броситься ему на помощь, оставив все дела?!

— Нет, конечно… — поспешно произнесла Пистойя, — просто… ммм… тогда, помнишь, на площади мы…

— «Тогда» давно кануло в Лету, Чино! — прервал его Данте, натягивая поводья. — Сейчас у меня другая жизнь, и я вовсе не намерен разрушать ее только потому, что тебе вдруг захотелось предаться воспоминаниям юности! Прощай.

Он стегнул кобылу и поскакал через площадь.

«Не так надо было говорить! Откуда это косноязычие?!» — мысленно ругал себя Чино. Потом он задумался. А разве можно описать в двух словах выражение лица первого поэта, отрекающегося от своего лаврового венка, в котором заключалась вся жизнь?