Данте Алигьери

Сколько он потом ни вспоминал, но так и не смог понять, почему это юное существо оказалось в его объятиях…

…Джемма подняла раздавленный цветок и осторожно положила в траву.

— Но, Боже, — прошептала она, — молю, защити моих детей! Если я откажу ему — он может убить их.

И словно в ответ послышался крик Якопо:

— Мама! Что происходит? Там огромный пожар!

…На этот раз уже сами флорентийцы не могли разобраться, кто против кого воюет. Все улицы позапирали на цепи, на площади перед Барджелло, пугая всех, встала телега с городским знаменем как знак большой войны. Говорили, будто кто-то из черных гвельфов поддерживает французского короля и мутит воду, желая разорения милой Фьоренцы. Иные продолжали твердить, что все зло от гибеллинов, кто-то призывал просить защиты у императора.

К матери Джеммы опять заехал Корсо.

— Ну как, сестренка, пойдешь замуж? — спросил он, пристально глядя на Джемму.

— Моя судьба в руках Божиих, — ответила она, — как Он сотворит, так и будет.

— Хм… — задумчиво произнес Большой Барон, — пусть так. Пока он сотворил твоему муженьку печальную участь. Он сейчас в Вероне, и туда за его головой поехали веселые ребята с большой дороги. Посмотрим… Мне дома твои не нужны, сестренка, я не нищий. Просто твой супружник руку на меня поднял, а я такого не прощаю. Потому на будущее счастье не надейся. Тот, за кого я тебя сосватал, чужих детей не любит. Да и жены у него мрут как мухи.

Он вышел, по обыкновению, не прощаясь. Джемма бросилась в свою комнату и упала на колени перед распятием:

— Боже! Не оставляй меня! Я правда не желала зла Лаисе, только хотела, чтобы она замолчала. Неужели ты накажешь меня так страшно?

* * *

В это время в Вероне ее муж уговаривал синьора города Бартоломео делла Скалу восстановить справедливость и помочь белым гвельфам. Немолодой правитель терпеливо выслушивал Алигьери, однако соглашаться не торопился.

— Твои стихи прекрасны, — наконец сказал он, — я бы с удовольствием сделал тебя придворным поэтом, но ты выбрал не самую лучшую партию.

— Даже если и так, — отвечал Данте, — с нами поступили несправедливо. Разве недостойно защитить угнетенных от произвола?

— Вы сами выбрали свою судьбу, — возразил синьор Бартоломео, — ваши идеи не вполне честны. Гвельфы всегда поддерживали папу — так делают и сейчас черные. Гибеллины — за императора. А вы? Сначала выступали за независимость своей республики, а теперь хотите пойти на нее войной.

— К прискорбию своему, вынужден со многим согласиться, — вздохнул Алигьери, — правда, мои личные воззрения отличаются от собратьев по партии. Мой идеал — императорская власть, подобная Римской империи прошлого. Это — настоящая земная власть, которой не должен заниматься римский первосвященник. Таким образом, меня можно причислить к гибеллинам, просто по рождению я оказался гвельфом. Но все же: если белые гвельфы были бы совсем неправы, разве их поддержала бы Болонья?

— На словах, мой дорогой, только на словах, — усмехнулся правитель Вероны. — На деле же некоторые особенно шустрые болонцы охотятся за твоими товарищами по партии, дабы получить за их головы награду во Флоренции. Но я не говорю тебе «нет». Прежде, чем принять решение, я должен многое обдумать и кое-что узнать. Поэтому давай перенесем наш разговор на следующую неделю.

С чувством досады Данте вышел на улицу. Три дамы — Справедливость, Правда и Законность, — а существуют ли они в жизни или только в умах идеалистов?

Он шел по Рыночной площади, рассматривая кость какого-то непонятного животного, висящую в арке одного из домов. Солнце палило все ярче, направо манил прохладной тенью переулок. Алигьери завернул туда. У него оставалось немного времени. После обеда его ожидали занятия латынью с малолетними племянниками делла Скалы.

Шум он услышал в последний момент — видимо, за ним охотились и выскочили внезапно, из подворотни. Туда поэта и затащили, накинув заранее приготовленные веревки. Трое крепких мужчин с лицами, скрытыми масками, связали его, засунули кляп в рот и кинули на землю. Один куда-то убежал, двое остались караулить жертву.

— Убей меня Бог, не пойму, почему его не придушить, — сказал один, — там же навроде как только голова нужна.

— Не, этого целиком велели. Его жечь будут, видно, важная птица.

…Маленький игрушечный ад вырвался на свободу. Разрушив ямку под лимонным деревом, он начал расти, будто чудовищный гриб, и накрыл черным колпаком всю землю.

«Но это же грех — видеть такое? Или избранность?» — пронеслось у поэта в голове.

И тут же обозначился ответ: «Не ищи себе исключительных грехов. Сейчас тебя убьют и окажешься с обычными прелюбодеями за Джованну и мадонну Пьетру, с которой ты при живой жене…»

— Э! Он вообще жив? Кажись, дух испустил! — раздался голос.

Потом поэт ощутил удар в бок тяжелым ботинком. Он хотел дернуться и застонать, но у него почему-то не получилось.

— Ну тогда чего церемониться? — вмешался второй голос. — Руби голову и побежали, а то еще напоремся на кого-нибудь.

— Да не придет сюда никто. Это дом Большого Барона.

— А его что, знают тут? Это ж не Фьоренца.