Данте и философия

Астрономы знают девять небес: семь небес, соответствующих семи видимым планетам; небесную твердь, или небо неподвижных звезд, которое также зримо для нас; и, наконец, Кристальное небо, которое мы не видим, но которое постулируем как единственную мыслимую причину наблюдаемых следствий. Богословы знают еще одно небо: Эмпирей. Не только астрономам оно неизвестно: можно даже сказать, что не все богословы знают о нем, потому что, согласно св. Фоме, его существование признавали только Василий, Страбон и Беда[171]. Что касается самого св. Фомы, он не думает, что доводы, призванные доказать существование этого неба, хорошо обоснованны, но предлагает принять эту точку зрения по причине ее богословской целесообразности. В таком случае Эмпирей нужно мыслить как некую материю, изначально сотворенную в состоянии славы, в залог будущего прославления духов. Название этого неба заимствовано у названия огня: не потому, что оно исполнено жара, а потому, что исполнено света. В таком понимании это небо слабо связано с другими небесными сферами. По словам Василия, оно находится extra mundum [вне мира]; по существу, это вместилище мира и покоя: quietis domicilium. Отсюда понятно, почему некоторые теологи, говоря об Эмпирее как о пристанище тел в состоянии славы, утверждали, что он не оказывает никакого влияния на низшие тела, принадлежащие к другому порядку – порядку естественного хода вещей. Тем не менее, сам св. Фома придерживался другого взгляда. Он полагал более вероятным, что, хотя Эмпирей и неподвижен, он оказывает воздействие на движущиеся тела. К тому же это воздействие не может быть преходящим, независимо от того, осуществляется ли оно непосредственно через движение или оказывается его косвенным результатом. Если это небо существует, оно, как было сказано, неподвижно. Но ему можно было бы приписать некое устойчивое и постоянное действие – например, поддерживающую или причинную силу, или что-либо еще в этом же роде, что подразумевает высокое достоинство[172].

Такова была неизменная позиция св. Фомы в этом вопросе. Похоже, что Данте знал об этом немного больше, чем св. Фома. Поверх Кристального неба, говорит он, католики полагают небо Эмпирея, то есть пламенеющее, или светоносное небо, и полагают его неподвижным, потому что во всякой из своих частей оно уже обладает всем, что необходимо его материи. Это небо, говорит Данте, является причиной, в силу которой Перводвигатель (Кристальное небо) вращается очень быстро: в самом деле, каждая часть Кристальной сферы, непосредственно находящейся под Эмпиреем, столь страстно желает соединиться с каждой из частей сего божественнейшего покоящегося неба, что под давлением этой страсти движется с почти непостижимой скоростью: «Место, где пребывает это высшее божественное начало, созерцающее только собственное совершенство, спокойно и безмятежно. Это – местопребывание блаженных духов, по мнению Святой Церкви, которая не может сказать ложное; да и Аристотель, если правильно его понимать, видимо, намекает на это в первой книге О небе и вселенной. Это и есть постройка, венчающая Вселенную, в которую она вся и включена и за пределами которой нет ничего; и она не имеет никакого места, но была создана только в Первом Уме, именуемом греками ‘Протоноэ’. Это и есть то великолепие, о котором говорил Псалмопевец, обращаясь к Богу: Слава Твоя простирается превыше небес!»[173].

Мы не спрашиваем себя, как Данте смог найти в трактате «О небе» утверждение о сотворении Эмпирея – божественного неба[174]. Важно то, что он его нашел, и что царящие там покой и безмятежность уподобляют это божественное небо богословию[175]. Ибо оно тоже есть приют покоя и безмятежности: «Небо Эмпирей своей умиротворенностью похоже на божественную науку, которая преисполнена миролюбия; она не терпит ни спора мнений, ни хитроумных доказательств благодаря высочайшей истине своего предмета, а ее предмет – Бог. И об этой истине Учитель и говорил своим ученикам: Мир оставляю вам, мир Мой даю вам (Ин 14, 27), даруя и завещая им свое учение, которое и есть та наука, о которой я говорю. О ней говорит и Соломон: Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа. Но единственная – она, голубица моя, чистая моя»[176]. Это чрезвычайно насыщенный текст. Мы попытаемся раскрыть его содержание, ибо он изобилует тончайшими намеками, требующими внимания и деликатности.