Быть может, возразят, что не было никакого резона требовать для философии независимости, которой она не могла воспользоваться. Но это опять-таки было бы суждением профессионального теолога или философа. Когда аверроист провозглашает независимость философии, он делает это для того, чтобы защитить свою философию от теологии, с которой, как ему известно, она расходится. Когда теолог провоглашает, что теология «пользуется другими науками как подданными и служанками», он делает это для того, чтобы обеспечить за теологей право контролировать другие науки и считать ложным всё, что ей противоречит[227]
. Когда Данте раз и навсегда установил, что между философией и теологией царит согласие, он не защищал никакой личной философии и никакой личной теологии, но стремился обеспечить независимость философии для того, чтобы обеспечить независимость империи. Ибо Данте ясно видел – и можно сказать, что уверенность в этом никогда не покидала его, – что эти три независимости тесно связаны между собой, и существование каждой из них зависит от существования двух других. Следовательно, чистота каждой из этих областей была необходимым условием как их взаимной независимости, так и их самодостаточности. Разумеется, у истоков «Пира» стоит его личное открытие – милосерднаяГлава третья
Философия в «Монархии»
По какой бы причине автор «Пира» ни оставил свой труд незавершенным, он, несомненно, недолго черпал силы в философском энтузиазме, который один только и мог бы побудить его довести работу до конца. Автор трактата «Монархия», точная дата создания которого неизвестна[228]
, однако, несомненно, относится к более позднему времени, до конца воодушевлялся страстной преданностью империи: она была в его глазах единственным мыслимым гарантом справедливости, мира и счастья для всего человечества. Вдохновленный этой страстью труд по своему значению гораздо выше, чем, вероятно, было бы значение того труда, который Данте оставил незавершенным, – даже в предположении, что он бы его завершил. Сам Данте сознавал это, и простое сравнение тона, в каком он высказывается в начале каждого из этих двух трактатов, не оставляет никаких сомнений на сей счет[229].