Данте и философия

В «Монархии» ничего не остается от робости начинающего философа, почти любителя, которая чувствуется в начале «Пира». Здесь Данте предстает уже не нищим, который сидит у ног князей мудрости и подбирает крошки с их стола. На этот раз он говорит как творец, сознающий себя таковым: «Я возымел желание… принести полезный плод обществу, открыв ему истины, не исследованные другими». К чему в очередной раз доказывать теорему Эвклида? Зачем терять время в поисках природы блага, уже раскрытой Аристотелем? Для чего заниматься апологией старости, которую столь убедительно уже защитил Цицерон? Отсюда не может выйти ничего, кроме скуки. То, что Данте осуждает в этих словах, слишком напоминает замысел «Пира», чтобы не задаться вопросом: не было ли основной причиной того, что этот трактат остался незавершенным, тот факт, что он навевал на автора скуку? Впрочем, это не так уж важно, ибо то, что Данте говорит непосредственно вслед за тем, гораздо более заслуживает нашего внимания. В самом деле, мы видим, что его страстная преданность делу империи питается личными амбициями мыслителя и творца, которые он и не думает скрывать. Среди всех истин – полезных, но пока еще сокрытых, которые только предстоит обнаружить, самая сокрытая и в то же время самая полезная – истина о монархии. Темнота вопроса и незначительность выгоды, которую можно было бы непосредственно извлечь из него, в достаточной мере объясняют, почему до сих пор никто не предпринял подобного разыскания. Этот вопрос остается, уточняет Данте, «ab omnibus intemptata» [ «никем не исследованным»]. Стало быть, Данте притязает первым «стяжать пальму победы в столь великом состязании, к вящей своей славе»: «ut palmam tanti braviprimus in meam gloriam adipiscar» (I, 1).

Похоже, Данте говорил правду[230]: не только потому, что никто до него не предпринимал теоретического обоснования вселенской империи людей, объединенных и замиренных под властью одного человека, но и потому, что сама его манера обоснования подобной империи приводила к тому, что перед лицом христианского идеала вселенской Церкви впервые утверждался человеческий идеал единственного в своем роде всеобщего земного порядка, где император играл ту же роль, что и папа в Церкви. То, что Данте называет «универсальной гражданственностью человеческого рода», «universalis civilitas humani generis», или просто «человеческой гражданственностью», «humana civilitas», не могло не вступить в конкурентную борьбу с идеалом Церкви – борьбу вселенского общества, управляемого единым главой, с другим вселенским обществом, тоже управляемым единым главой[231]. Кроме того, само состояние духа, в котором

Данте сочинял этот труд, было совсем иным, нежели то, в котором он пребывал как автор «Пира». В «Пире» Данте хотел убедить императора не заниматься философией, кроме как подчиняясь авторитету Аристотеля. Он также надеялся убедить самих философов, что их собственная миссия – учить людей моральной добродетели, составляющей основу добродетели политической, без которой здесь, на земле, не может быть ни справедливости, ни мира, ни счастья.