Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех

И как овчар, от хижины далек,
С гуртом своим проводит ночь в покое,
Следя, чтоб зверь добычу не увлек
Так в эту пору были мы все трое,
Я — за козу, они — за сторожей,
Замкнутые в ущелие крутое.

[И, как пастух, который живет под открытым небом и ночует вместе с овцами, бдит, чтобы ни на одну из них не напал хищный зверь, так и мы: я наслаждался покоем, ощущением безопасности, как козы под защитой пастуха, а они наслаждались тем, что заботились обо мне, как пастухи, защищенные стенами лестницы, прорубленной в скале.]

Простор был скрыт громадами камней,
Но над тесниной звезды мне сияли,
Светлее, чем обычно, и крупней.

[Поскольку по обеим сторонам лестницы, на ступенях которой они лежали, взору препятствовали стены, я видел оттуда лишь часть неба, но те звезды, которые он мог видеть, были ярче, крупнее и светлее, чем обычно.]

Так, полон дум и глядя в эти дали,
Я был охвачен сном; а часто сон
Вещает то, о чем и не гадали.

[«Полон дум» (Данте опять использует здесь форму глагола ruminare — жевать, пережевывать, очевидно продолжая сравнение со стадом, что подчеркивает автор. — Прим. перев.), пытаясь осмыслить все, что случилось, и глядя на небо, я заснул. Мой сон был из тех, через которые делается известной какая-то часть того, что только должно произойти.]

Должно быть, в час, когда на горный склон
С востока Цитерея засияла,
Чей свет как бы любовью напоен,
Мне снилось — на лугу цветы сбирала
Прекрасная и юная жена,
И так она, сбирая, напевала…

Вот сон Данте, третий пророческий сон Данте в чистилище. В час, когда Венера освещает гору (Данте считает Венеру последней звездой, поскольку она продолжает светить в рассветный час), ему является во сне красивая молодая женщина, которая собирает цветы и поет.

«Чтоб всякий ведал, как я названа,
Я — Лия, и, прекрасными руками
Плетя венок, я здесь брожу одна.
Для зеркала я уберусь цветами;
Сестра моя Рахиль с его стекла
Не сводит глаз и недвижима днями.
Ей красота ее очей мила,
Как мне — сплетенный мной убор цветочный;
Ей любо созерцанье, мне — дела».

[ «Я — Лия (жена Иакова), и для того, чтобы сплести себе венок и „для зеркала убраться цветами“, я тружусь; сестра же моя Рахиль (вторая жена Иакова) „недвижима днями“. Она „с его стекла [с зеркала] / Не сводит глаз“ и целый день сидит, ничего не делая».]

Итак, перед нами две сестры, одна из которых постоянно занята, а другая пребывает в бездействии. Для средневекового мышления они представляют образ деятельной и созерцательной жизни: «Ей любо созерцанье, мне — дела». Я рада трудиться, работать руками, она — смотреть, созерцать.

Соотношение деятельной и созерцательной жизни — предмет многих дискуссий. На мой взгляд, одна из важнейших заслуг христианства — неразделение этих двух аспектов. Переворот, произведенный христианством в жизни людей, сжато выражается известной формулой: ora et labora. Не ora aut labora, «молись или трудись», а ora et labora, «молись и трудись». Нет деяния без созерцания, без утверждения смысла истории, себя самого, всего сущего: какой смысл имело бы действие — любое действие, если бы человек игнорировал, не осознавал свою судьбу и судьбу всех других людей? И какой смысл имело бы созерцание, если бы человек игнорировал, не принимал во внимание историю, ответственность, созидательную задачу? Принцип «ora et labora» не разделяет человечество на две части, но объединяет всех.