Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех

«Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче.
Как соизволил ты взойти сюда,
Где обитают счастье и величье?»

[ «Взгляни, рассмотри, исследуй, кто перед тобой! Это я, Беатриче. Это на самом деле я. А что здесь делаешь ты? Как ты позволил себе прийти сюда, с каким лицом ты пришел в место, где люди счастливы, блаженны, ибо живут в отношении с Богом? Ты, кишащий злом, грехами!»] Конечно, это риторические вопросы, их цель — обнаружить потребность, нужду человека. «Как ты позволил себе прийти сюда, где человек находится в состоянии блаженства, живет без греха?»

Глаза к ручью склонил я, но когда
Себя увидел, то, не молвив слова,
К траве отвел их, не стерпев стыда.

[Услышав такие слова, я опустил глаза; но, как только увидел свое отражение в ручье и осознал, в каком стыде я живу, мне пришлось отвернуться и смотреть на траву. Я не смог вытерпеть того, что дошел до такого жалкого состояния.]

Так мать грозна для сына молодого,
Как мне она казалась в гневе том:
Горька любовь, когда она сурова.

[Беатриче в этот момент показалась мне суровой, немилосердной, какой кажется ребенку мама, которая бранит его: «Горька любовь, когда она сурова».]

Горек вкус сурового милосердия, то есть любви, которая бранит, укоряет. Таким образом, Данте ощущает горечь укора. Укора резкого, сурового.

Она умолкла; ангелы кругом
Запели: «In te, Domine, speravi»,
На «pedes meos»[207]

завершив псалом.

[После первого укора она умолкла, и ангелы запели псалом 30-й: «На Тебя, Господи, уповаю», но остановились на первых строках.]

Они поют псалом, тема которого — милосердие, словно хотят ободрить его: «Не теряй духа, Данте, эта горечь, эти укоры — не против тебя, а для твоего блага».

Как леденеет снег в живой дубраве,
Когда, славонским ветром остужен,
Хребет Италии сжат в мерзлом сплаве,
И как он сам собою поглощен,
Едва дохнет земля, где гибнут тени,
И кажется — то воск огнем спален…

Несколько сложное, но прекрасное сравнение: услышав сначала этот жесткий укор, а затем пение ангелов, словно вместо него призвавших к нему милосердие Божие, он почувствовал себя, как снег, который «в живой дубраве» Аппенинского хребта «леденеет», когда дует «славонский ветер» (то есть ветер с севера); однако стоит подуть южному ветру («Едва дохнет земля, где гибнут тени», то есть Африка: чем ближе мы к экватору, тем больше угол между лучом солнца и поверхностью земли, а значит, тени становятся короче) — и вот снег, как оплавленная свеча, тает и стекает внутрь себя.

Таков был я, без слез и сокрушений,
До песни тех, которые поют
Вослед созвучьям вековечных сеней;
Но чуть я понял, что они зовут
Простить меня, усердней, чем словами:
«О госпожа, зачем так строг твой суд!» —
Лед, сердце мне сжимавший, как тисками,
Стал влагой и дыханьем и, томясь,
Покинул грудь глазами и устами.

[Так же чувствовал себя и я, «без слез и сокрушений», в оцепенении, неспособный даже плакать, окаменевший от укора Беатриче, словно прикованный к собственному злу, брошенному мне в лицо, — вплоть до того, как запели ангелы («которые поют /Вослед созвучьям вековечных сеней», то есть поют всегда). Но как только я понял, что ангелы поют для меня, участвуют в моем деле, словно обращаясь к Беатриче: «Зачем ты говоришь с ним таким тоном? За что ты его так, беднягу?» (как великолепно! Данте способен заставить болеть за себя всех ангелов рая; когда ему что-то действительно нужно, он идет на все! Думаю, он и сейчас в раю ведет себя так же!), — то лед, сжимавший тисками мое сердце, растаял и, «томясь» (с ощущением тяжести, боли), «покинул грудь глазами и устами», то есть я наконец заплакал. Лед покинул мое сердце посредством слез, я освободился от оков, смог наконец заплакать.]

Она, все той же стороны держась
На колеснице, вняв моленья эти,
Так, речь начав, на них отозвалась

[она, стоя все там же, «вняв моленья эти», то есть услышав голос ангелов, обратилась к ним и ответила следующим образом]: