Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех

И это, повторю, бедность, которую сам выбираешь, потому что выбор — единственное богатство человека.

О, дар обильный, о, безвестный клад!
Эгидий бос, и бос Сильвестр, ступая
Вслед жениху; так дева манит взгляд!

[Ибо бедность — великое богатство, неизвестное тем, кто его не изведал. «Безвестный клад», «дар обильный», дающий плод, способность производить, а потому и другие — Данте называет только два имени — радостно устремляются за женихом Франциском и невестой — бедностью.]

Отец и пестун из родного края
Уходит с нею, теми окружен,
Чей стан уже стянула вервь простая…

И после этого, на рубеже 1209 и 1210 годов, Франциск — отец, воспитатель и путеводитель, подобно тому как, по словам Папы Иоанна ХХIII, Церковь — «мать и наставница», уходит вместе с группой первых учеников, «чей стан уже стянула вервь простая». «Вервь» имеет простое значение — бедной веревки, которой Франциск и его ученики опоясывались вместо ремня, но в то же время и значение символическое: это же слово по-итальянски употребляется для веревки, которую обвязывали вокруг головы вьючного животного, оно означает смирение, с которым братья были готовы идти за Франциском и за бедностью.

Вежд не потупив оттого, что он
Сын Пьетро Бернардоне и по платью
И по лицу к презреннейшим причтен,
Он царственно все то, что движет братью,
Раскрыл пред Иннокентием, и тот
Устав скрепил им первою печатью.

Франциск отправляется в Рим, он составляет первый Устав для братьев и идет просить Папу Иннокентия III его утвердить. Данте замечает, что он не стыдится, «вежд не потупив», ни того, что он незнатный сын какого-то Пьетро Бернардоне, хоть и разбогатевшего, но простого торговца, что в те времена считалось совсем незавидным положением; ни того, что он одет, как нищий, настолько, что все, кто его видят, удивляются. Напротив, он разговаривает с Папой «царственно». Представьте себе, насколько прекрасно ощущает себя человек, разговаривающий с Папой «царственно», как король, как господин и владыка жизни и самого себя.

Здесь неизбежно на ум приходят заключительные слова песни двадцать шестой «Чистилища»: «Тебя венчаю митрой и венцом» — ты владыка, господин самому себе, ты свободен. Франциск, избравший в невесты бедность, возлюбленную Христа, обретает свободу, свободу от всякого беспокойства, от страха и стыда, даже перед Папой он смеет теперь стоять прямо, «царственно». Как известно, Иннокентий III Устав утвердил. «Устав скрепил им первою печатью» — это первое устное утверждение; за ним последует второе, письменное, второй Устав будет скреплен папской буллой и получит название «Устав, утвержденный буллой».

В этой связи я хотел бы вспомнить прекрасную историю, проиллюстрированную также и на фресках Джотто в верхней базилике святого Франциска в Ассизи: рассказ о сновидении Папы Иннокентия, который изначально не хотел утверждать Устав францисканцам. Франциск и его ученики показались Папе группой оборванцев, к тому же безумных. Но потом он увидел сон о том, как рушится лютеранская базилика, а удерживают ее Франциск и Доминик. Этот сон заставил его хотя бы устно утвердить Устав.

Неизвестно, насколько исторически правдива эта история, но сомнения Папы Иннокентия можно понять. В то время Европу наполняли группки людей, у которых желание поиска истинной бедности переплеталось со стремлением обличить богатство клира. Часто эта критика имела веские основания. Несколькими стихами ранее Данте писал о тех, кто священством приобретает богатство, преследует собственный интерес. Но часто эта критика становилась атакой на священнослужение как таковое, на Церковь. А потому нелегко было в то время отличить святых от еретиков. Где граница между святостью и ересью? По каким признакам отличить одно от другого?

Критерием, мне кажется, может быть не то, кто прав или неправ, когда обличает зло — с этой точки зрения Лютер мог быть более прав, чем Франциск, — а любовь к Церкви. Чем в большей нужде святой видит Церковь, свой дом, семью, к которой принадлежит, тем больше он ее любит, тем больше хочет отдать за нее свою жизнь. А еретик высокомерно выходит прочь из рушащегося дома и показывает в него пальцем, говоря: «Мерзость какая, рушится. Я построю себе новый, гораздо красивее».