Данте, который видел Бога. «Божественная комедия» для всех

И вот из драгоценнейшего хора
Такой блаженный пламень воспарил,
Что не осталось ярче в нем для взора…

[И вот я увидел, как из самого ярко светящегося круга, «драгоценнейшего хора», воспаряет «блаженный пламень», настолько исполненный света, что ярче не может быть].

Вкруг Беатриче трижды он проплыл,
И вспомнить о напеве, им пропетом,
Воображенье не находит сил;
Скакнув пером, я не пишу об этом;
Для этих складок самые мечты,
Не только речь, чрезмерно резки цветом.

Этот пламень, в котором Данте узнает апостола Петра, трижды обращается вокруг Беатриче, воспевая настолько Божественную песнь, настолько не похожую на то, к чему привычен наш слух, наш разум, наше воображение, что никакая фантазия не может о нем рассказать. Поэтому перо этот момент опускает, и мы стремимся дальше, избегая соблазна попробовать описать эту песнь. Не только наш язык, но то, как мы слышим, как мы представляем себе, «не только речь», но и «мечты» не могут оценить и «этих складок», причудливых оттенков этого пения. Слово «складки» относится именно к той большей или меньшей яркости цвета, которая позволяет описывать свет и тень складок ткани на картине. Наше воображение «чрезмерно резко цветом», слишком одномерное, грубое, жесткое, не может уловить оттенков. А если и представить себе невозможно, то словом описать тем более.

Снова мы возвращаемся к теме нехватки слов, когда речь не может соответствовать тому, что переживает автор. Мы говорили об этом уже, читая песнь первую: «Пречеловеченье вместить в слова нельзя». Каждый раз, читая эти стихи, я возвращаюсь к следующему размышлению. В юности, когда я навещал друзей в монастыре (а иногда в монастыре затворникам с суровым уставом полагалось в течение долгого времени, в течение года, сохранять абсолютное молчание), мы общались только при помощи жестов, и мне казалось, что это — самая большая жертва, самое большое лишение. Я погружен в слова, влюблен в слово, и мне казалось, что это должно быть поистине ужасно — отказаться от речи. Но со временем я понял, что это не так. Это — не жертва, это — награда. Это — не отрицание, это — утверждение, утверждение того, что проживается в опыте, а не в слове. Возможно, подобное происходит также в браке, спустя много лет (я женат тридцать два года и теперь начинаю ощущать далекие отголоски, подождем еще лет пятьдесят, может быть тогда…): когда люди друг друга любят, потребность в словах исчезает, наступает какое-то иное понимание. Как если бы появлялась другая речь.

«Сестра моя святая, так чисты
Твои мольбы, что с чередой блаженной
Меня любовью разлучила ты».
Остановясь, огонь благословенный,
Направя к госпоже моей полет
Дыханья, дал ответ вышереченный.

«О, святая сестра моя, — говорит апостол Петр Беатриче, — ты так преданно взываешь ко мне, что ради твоей любви я разлучусь с этим прекрасным сонмом блаженных душ („с чередой блаженной“)».

Остановившись, «огонь благословенный» обратился к Беатриче и сказал ей эти слова.]

И та: О свет, в котором вечен тот,
Кому Господь от этого чертога
Вручил ключи, принесши их с высот,
Из уст твоих, насколько хочешь строго,
Да будет он о вере вопрошен,
Тебя по морю ведшей, волей Бога.

Дорогая душа апостола Петра, вечный свет великого человека, которому Господь наш вручил ключи «от этого чертога», от этого чудного счастья, явившегося на земле через воплощение, испытай Данте, задай ему вопросы, простые и сложные («насколько хочешь строго») о вере, «тебя по морю ведшей». Это очень интересная отсылка. Критики сходятся, что имеется в виду тот евангельский эпизод, когда Христос идет по водам, и Иоанн говорит: «Это — Господь», а Петр бросается за борт и просит, чтобы Иисус и ему велел идти по водам; Иисус совершает чудо, и Петр идет. Данте останавливается в этот момент. Любопытно, однако, то, что вопрошение о вере предваряет именно та сцена, в которой, да, мы видим пыл Петра, его слепую веру, когда при виде Господа он не может удержаться, прыгает в воду, отрубает ухо… Но в то же время мы видим Петра слабого, к которому через минуту приходит сомнение, и он начинает тонуть, так что Иисус почти упрекает его: «Маловерный! зачем ты усомнился?»[233].