Данте в русской культуре

Первая песнь «Снов» – не что иное, как пролог к трем видениям (в черновике она так и называлась. – A.A.)[421], в которых вызревает и развивается конфликт героя с миром. Внимая рассказу матери о «первых днях творенья», он задумывается о тайнах жизни, и смысл библейских чудес обнаруживается для него идеей единой души, одухотворяющей и гармонизирующей эту жизнь. Тогда же пробуждается в герое поэт:

И, взоры устремив на звездный свод небес,
Казалось, понял смысл прочитанных чудес.
С тех пор ума во мне господень перст коснулся,
И он от праздного бездействия очнулся[422]

.

Эти строки о первом проявлении творческого самосознания героя имеют параллель в «Божественной комедии»:

О пламенные звезды, о родник
Высоких сил, который возлелеял
Мой гений… [Рай, XXII, 112–114].

Дело в том, что оба поэта родились во второй половине мая, когда солнце находится в созвездии Близнецов. Во времена Данте рождение под этим созвездием Зодиака считалось особо благоприятным для занятий искусствами и наукой. Этим и объясняется, почему Данте, а вслед за ним и Майков обращаются к светилам как к подтверждению своего призвания высказать людям «неизреченные слова», поведать миру открытую ими тайну.

С чувством такой высокой миссии майковский герой вступает на трудную жизненную дорогу, но начатый наяву путь он продолжает в «страшном сне». И как мир вечности, явленный Данте, входит в его биографическое время, становится личным опытом и причиной духовного перелома[423], так и содержание снов майковского героя несет в себе обобщение уже прожитого поэтом. В этом смысле примечательно обращение автора к сыну:

Вот Сны тебе мои… В них все, что хладный опыт
Открыл мне, проведя чрез слезы, скорбь и ропот.

(М, 761)

Что касается поэтического вымысла в поэме, то, как и у Данте, он служит в известной мере для назидания. И тут особое значение приобретает история становления поэта как личности. На этом пути к зрелости у лирического героя Майкова есть свой Вергилий – «путник странный». Он появляется, когда сердце героя охвачено отчаянием, когда ум потрясен ужасом и хаос окружающей действительности омрачает сознание. Как и в «Комедии», спутник поэта – его вождь, спаситель, последняя надежда. И если Вергилий, воплощение просвещенного разума, – так полагают толкователи «Божественной комедии, – лишь до известной степени может защитить поэта от неожиданного нападения эриний, но не одолеть их, то и спутник майковского героя оказывается бессильным объяснить своему ведомому потрясения и раздоры мира[424]. Бросив в страхе поэта, он бежит из города скорбей и зол, снова напоминая тень Вергилия, которая, побледнев, отступает от ворот Дита и покорно ждет помощи [см.: Ад, IX]. „Учитель, кто они…“ [Ад, V, 50–51] – обращается к Вергилию Данте. Интересно, что в черновике Майкова, на полях его рукописи мы находим это же слово „учитель“, которым надписан рисунок тушью, изображающий две фигуры[425]. К одной из них, гигантской, по сравнению с фигурой человека, идущего рядом, и относится надпись. Кстати, и тень Вергилия своими размерами намного превосходит Данте. В XXIII кантике „Ада“ античный поэт берет флорентийца на руки, спасая его от Загребал. „Как сына, не как друга, на руках / Меня держа, стремился вдоль откоса“ [Ад, XXIII, 50–51], – рассказывает Данте.

Более глубокая аналогия Вергилия и путника обнаруживается в аллегорическом смысле этих образов[426]. Их композиционный параллелизм – одно из подтверждений, что спутник лирического героя Майкова подобен в определенной мере учителю в „Комедии“; он не что иное, как олицетворение рассудочных потенций поэта. В период работы над поэмой Майков был настроен критически по отношению к „головным“ теориям, чьи авторы искали выхода из общественно-политического кризиса, который переживала Россия. В 1856 г. он писал А. Ф. Писемскому, что „анализ и наблюдательность, главные рычаги нынешней литературы“, ему уже приелись[427]. А позднее, вероятно, в 1860 г., поэт после встреч с московскими знакомыми сообщал жене о своих спорах в Москве и желании написать статью о жертвах логики, „под которыми, – говорил он, – разумею все наши мыслящие партии от св. синода до нигилистов. Себя же чувствую выше их всех вместе, ибо всех могу уличить в оторванности от простого смысла жизни“[428]. Такая позиция Майкова объясняет сатирическое изображение революционной демократии во второй песне „Снов“ и бюрократических кругов правящей России – в третьей, черновому варианту которой предпослан эпиграф: