Данте в русской культуре

Тут еще раз необходимо оговорить неортодоксальный характер религиозных убеждений поэта. Подобно Данте, он был не склонен приносить земное предназначение человека в жертву загробному спасению[437]. В религии Майков находил объединяющее начало социальной жизни. Христианство для него – „нравственное учение, основанное на глубоком знании психологии“, способное равно увлечь „развитого“ и простого человека, „массу“ и „первого мудреца“, внушить им общий, „всенародный, всечеловеческий“ идеал. „Культ, вера в сверхъестественное, в чудеса, в догму соборов, в учение о мире“ для Майкова „внешняя оболочка“, внешний образ, та „поэтическая обстановка“, без которой моральная идея становится недоступна массе[438].

Евангелие, по Майкову, заповедь „простых и добрых чувств“. Именно об утрате гражданским сообществом этих добродетелей и идет речь в начале четвертой песни поэмы: „Надежды нет!..“, „Обманут верой страстной…“, „Нет!.. С жизнью нечего мне больше лицемерить. / В ней нечего любить…“ [М, 779]. Вера, надежда, любовь – это так называемые „богословские“ добродетели, три ярких света, которые влекут взор и Данте, ищущего идеал жизнеустройства [см.: Чистилище, VIII, 88–93]. Но у флорентийского поэта и Майкова есть принципиальное различие понимания роли „простых и добрых чувств“ в создании гармонии человеческих отношений. По мысли Майкова, утверждение в обществе утраченных добродетелей возможно прежде всего через нравственное самосовершенствование. Не случайно странствия майковского героя оканчиваются его возвращением под сень отеческого дома, в „приют простых и добрых чувств“. Этот круговой путь[439] должен убедить, по-видимому, что высшая и истинная цель человеческих устремлений не в ценностях, лежащих „вне человека“, – они приведут его лишь к новым пропастям и безднам, – а в постижении в самом себе души, вдохновленной евангельским идеалом. В этом постижении условие гармонии мира, осознания каждым себя членом всечеловеческого братства. Только такое самосознание может исцелить мир от зла. Данте же, сохраняя бесконечную веру в непрестанное совершенствование и прогресс человечества, был глубоко убежден: „…мир жил бы скудно, / Не будь согражданином человек“ [Рай, VIII, 115–116].

Художественный мир „Божественной комедии“ – результат сложной взаимосвязи религиозных, философских, этических и исторических понятий, идентифицирующих индивдуальные образы[440]. Уже поэтому некоторые аналогии между „Дантеидой“ и поэмой Майкова достаточно условны, что отнюдь не исключает необходимости их тщательного анализа. Наиболее же очевидны те, которые касаются стилистических особенностей обоих произведений. Так, в „Снах“, как и в „Комедии“, наблюдается многократное обращение к тексту Священного Писания. Мысль о единстве мироздания впервые рождается у майковского героя во время чтения Библии; ее образы – Ной, Творец, Князь тьмы – включаются в художественный строй поэмы. Но неизмеримо чаще автор „Снов“ прибегает к особому цитированию, когда слово или отдельные стихи предполагают ассоциации, связанные с библейским текстом, или являются то реминисценцией, то намеком на него. Например, стихи „И зло в руке Творца / Есть жезл вождя железный, / Вам указующий на пропасти и бездны“ [М, 782] восходят к тексту Библии: „Престол твой, Боже, вовек, жезл правоты – жезл царства Твоего“ [Псалтырь, 44].

Использование подобных цитат в поэме обусловлено не только связью авторского мировоззрения с христианским сознанием, но и стремлением Майкова опереться на опыт Данте в воплощении идеи общего развития, в которой бы разрешились и „вопросы века“. Библейская образность призвана помочь автору „Снов“ запечатлеть непреходящее в развитии человека и мира, раскрыть „вечное“ в коллизиях конкретно-исторического времени. Частью этой задачи была проблема художественного пространства. Решение ее находило отражение не только в универсальной образности, но и в других особенностях поэмы.

Так, во всех пяти частях произведения Майкова заметно пристрастие автора к сложным, развернутым сравнениям. Эти сравнения – наиболее распространенные стилистические фигуры и в „Божественной комедии“. Объект сравнения зачастую сопоставляется с подробной описательной картиной, расширяющей представление о границах „жизненного“ пространства героя до пределов мира, который утверждается как огромное и многообразное целое: