Данте в русской культуре

Noi siam venuti al loco ov'io t'ho detto
che tu vedrai le genti dolorose
c'hanno perduto il ben de Pintelletto[429]

.

Это терцина из третьей кантики „Ада“:
Уж то тебе из слов моих известно,
Что мы идем в мучения места,
Утративших дар разума небесный[430]

.

Поэт стремился стать над схваткой общественных партий, и здесь, как ему казалось, мог вновь служить примером великий Данте, который строго судил своих современников, белых и черных, гвельфов и гибеллинов, нарушивших гражданский мир, и который отказывался занять чью-либо сторону[431]. Именно поэтому в одном из черновых списков поэмы Майков написал над четвертой песнью: „Ни гвельф, ни гибеллин“[432]. Эпиграфом же к этой части „Снов“ стали стихи:

Ed elli a me: „Se tu sequi tua Stella,
non puoi fallire a glorioso porto…“

[Inf., XV, 55–56].

Звезде своей доверься, – он ответил, –
И в пристань славы вступит твой челнок.

Эти строки ассоциируются с астрологическим знамением, о котором уже говорилось. И обращение к ним Майкова перед четвертой частью поэмы, где с помощью Музы поэт проникает в тайны грядущего, проливает дополнительный свет на аллегорический смысл образа Путника. По мнению автора „Снов“, строгий разум играет немалую роль в отыскании истины, но он бессилен проникнуть в „таинственный“ удел мира. Вот почему, взявшись быть вожатым поэта, Путник должен оставить его на полдороге. Но там, где бессильна логика рассудка, беспредельны возможности поэзии. На помощь отчаявшемуся поэту, уже читающему в судьбах народа: „Надежды нет!“ [М, 779], – приходит Муза, способная постигнуть сокровенный ход жизни. Она выводит героя из тупика безволия и сомнений, открывает ему потаенный смысл человеческого существования. Как и Мательда, чье явление обещает восстановление на земле совершенного и радостного человечества, Муза воплощает высшую мудрость. Так становится возможным созерцание будущей гармонии, которое возвращает поэту утерянную им веру в разумность мироздания.

Таким образом, довериться своей звезде – означало для Майкова смирить сомнения мысли инстинктом поэтического гения, могущего собственным путем решать неразрешимые проблемы[433]. В этом смысле русскому поэту была достаточно близка эстетическая доктрина Данте – признание высшей воли, божественного озарения в творческом акте[434]. „Кто знает? То, над чем и старец изнемог, / Нередко лепетом младенца скажет бог!“ [М, 765] – восклицает лирический герой „Снов“. Еще в юности „неземным внушеньем“ [М, 765] он был подвигнут явить людям их тайну. Поэтому художественный образ будущего, созданный воображением поэта, для него самого содержит несомненную истину. В силу ее личного характера она может предстать как вымысел, но ведь и Данте открывал живущим „истину, похожую на ложь“ [Ад, XVI, 124], увлекая за собой читателей по трем царствам потустороннего мира.

Эта пророческая суть обеих поэм в известной степени опирается на теологическую философию. Правда, философская основа „Божественной комедии“ несоизмеримо шире постулатов Библии. Система дантовского мировоззрения состояла из элементов разнородных и порой трудно совместимых[435]. Но и Данте, и Майков придавали Библии немалое значение как нравственной узде, способной умерить корыстолюбие и насилие.

У вас есть Ветхий, Новый есть завет,
И пастырь церкви вас всегда наставит;
Вот путь спасенья, и другого нет,
А если вами злая алчность правит,
Так вы же люди, а не скот тупой [Рай, V, 76–80], –

обращается Беатриче к миру, из которого пришел Данте. К библейским заповедям взывает и лирический герой Майкова, когда пытается потушить вакханалию гражданской смуты:

Свобода, – я вскричал, – не пир, не рабство крови,
А духа торжество и благодать любви.
Но дух Евангелия чужой в том храме был[436]

.