Данте в русской культуре

Здесь уместно вспомнить об одном дантовском суждении в «Пире». «Я отмечаю, – заявлял автор трактата, – что… наш разум не в состоянии подняться до некоторых вещей (ибо воображение лишено возможности помочь ему), как то до субстанций, отрешенных от материи…» (Пир, III: IV, 9). Но что было недоступно Данте-философу, стало достижимо для Данте-поэта. К нему на помощь явилась муза, его ангелизированная Беатриче, как только Вергилий, олицетворяющий просвещенный разум, оказался бессилен вести своего спутника к лицезрению идеальных сущностей.

Примечательно, что и Соловьёв в своей теории познания выше всего ставил непосредственное интуитивное созерцание внутренней истины, которое, по его мнению, отличает художников и поэтов[492]. В одном из ранних стихотворений он писал:

Природа с красоты своей
Покрова снять не позволяет,
И ты машинами не вынудишь у ней,
Чего твой дух не угадает[493]

.

В «Критике отвлеченных начал» Соловьёв утверждал, что исследование теоретических элементов человеческого духа приводит только к определению задачи и общих принципов истинного знания (II, 352). Исполнение же этой задачи и осуществление этих принципов выходят за пределы чистой теории, а потому и становятся проблемой художественного творчества[494].

Это заключение основывалось на том, что человеческий разум якобы имеет три направления: научно-эмпирическое, философско-аподиктическое и религиозно-мистическое. В истинном знании все направления, соответствующие коренным формам самопроявления человека – чувствованию, мышлению и воле, взаимопроникают и сливаются благодаря глубинной интуиции, выступающей в роли интегратора человеческого разума. Ее суть является, по существу, неизреченной и может быть выражена, а точнее, определена лишь художеством, т. е. творческим актом.

Этот вывод Соловьёва созвучен дантовской концепции искусства, в котором автор «Божественной комедии» видел способ приближения к потустороннему теоретически не осуществимому идеалу[495]. Как к Данте, на помощь Соловьёву, устремленному к трудноизъяснимой мечте, приходила муза. Поэзия превращала Софию в художественный, мифопоэтический образ, взывающий к нравственному воскрешению, одухотворению повседневного опыта высшим смыслом бытия[496]. Обращаясь к Вечной подруге, Соловьёв писал:

Пусть тьма житейских зол опять нас разлучила,
И снова счастья нет, –
Сквозь тьму издалека таинственная сила
Мне шлет твой тихий свет[497]

.

В духовном пересоздании жизни за искусством признавалось всеобъемлющее значение, и красота мыслилась как «преображение материи через воплощение в ней другого сверхматериального начала» (VI, 41). Причем искусство в своей тенденции к рождению «вселенского духовного организма» трактовалось как «свободная теургия». В связи с этим Соловьёв неоднократно утверждал, что было бы ошибкой принимать существующие пределы художественного действия за окончательные (там же, с. 34–35). В теперешней жизни, говорил он, красота, творимая в искусстве, есть только символ лучшей надежды, лишь предварение настоящей красоты, а между тем художник способен подняться на высшую ступень творчества, где эта надежда осуществится, и ее осуществление станет фактом самой действительности.

По мнению Соловьёва, красота, совершенная красота, предполагает не только «отражение идеи от материи», но ее присутствие в материальном явлении. Таким образом, в своей окончательной задаче художественное творчество «должно воплотить абсолютный идеал не в одном воображении, айв самом деле, должно одухотворить, пресуществить нашу действительную жизнь» (там же, с. 90). Уже сейчас, замечал Соловьёв, схватывая проблески вечной красоты в текущей действительности и продолжая их далее, искусство в величайших своих произведениях дает предощущение грядущей реальности и служит переходом, связующим звеном между настоящим и будущим. Именно в этом смысле оно и достойно называться вдохновенным пророчеством (VI, 84).