Дар

Берта тоже работала считки, но ей приходилось делать вдвое больший объем, потому что считок было два комплекта. Она, как и Джессика, разделила первый этап по временным периодам на кластеры, которые назвала «Осень в холмах» и «Цвет одиночества». На самом деле «Осенью в холмах» называлась масштабная постановка, которая в свое время имела на Окисте большой успех, и произвела на молодых Лина и Пятого преизрядное впечатление. Тот, начальный период, у неё ассоциировался именно с этой постановкой, он имел очень похожую эмоциональную окраску — надежда, полет, молодость, пронзительная грусть о несбыточном, искренняя и ничем не замутненная вера. Второй период, «Цвет одиночества», был не столь прозрачным, он оказался сложнее и темнее. В этот период появились первые признаки отдаления, отделения, и — осознание этой парой себя как нечто чужеродное, не вписывающееся в общую картину.

Порой ей начинало казаться, что она видит даже больше, чем видели Ит и Скрипач, которые являлись носителями считок. Она поделилась этой мыслью с Фэбом, и тот согласился, что да, вполне возможно.

— Нет ничего честнее и беспристрастнее, чем взгляд со стороны, — сказал он тогда. — Поэтому ты сумеешь увидеть много больше, чем они сами. Я в этом уверен.

— Может быть, — согласилась Берта. — Вопрос в том, хотят ли они сами видеть… вот так.

Считками она занималась днём. Сначала были утренние заботы — поднять девчонок, умыть, одеть, покормить, собрать, отвести в садик. Потом — домой, с заходом в магазин, и — работать до вечера. Вечером всё шло обратным порядком — забрать, привести домой, погуляв по дороге, покормить ужином, поиграть, почитать, уложить. И только часов в десять вечера получить немножко свободного времени, чтобы запустить стиралку (спасибо Санкт-Рене), поужинать самой, покормить кота.

Берта довольно быстро втянулась в этот ритм, привыкла к нему. Относительно свободный вечерний час она тратила обычно на то, чтобы спокойно выпить чашку чая и вычитать то, что получилось записать днём.

Писала она, против ожидания, медленно — но, как выяснилось, спешка в этом деле была совершенно недопустима. Например, они с Джессикой, благодаря отсутствию спешки и надзора, сумели вычислить очень интересный мир, с которым, как оказалось, опосредованно были связаны и молодые будущие Сэфес, и молодой будущий Бард. Открытие было более чем неожиданным, и это открытие они решили ни Томанову, ни официальной, ни сопротивлению не отдавать, оставить для себя. Зачем? На всякий случай. В последнее время интуиция что у Джессики, что у Берты обострилась неимоверно, и они обе постепенно учились ей следовать.

А еще они очень часто советовались и делились друг с другом тем, что анализировали и видели. Разговоры обычно происходили после того, как они вместе шли, отведя детей в садик, через парк к магазину. Если день был «пустой», то есть принималось решение не работать, они шли к кому-нибудь домой, и продолжали разговор там.

— …идеалист и мечтатель. Мальчишка. Страшно одинокий мальчишка, у которого всех друзей было — старенький учитель и большой белый пес с карими глазами. А вокруг… Бертик, понимаешь, вокруг царила вроде бы идиллия, но эта идиллия на самом деле была, как адский котел. Интриги, заговоры, бесконечная злоба какая-то лютая. И — этот мальчишка, который пытался там существовать так, как он считал нужным, а не так, как ему навязывали, — Джессика в тот день не пошла к себе, и они решили посидеть у Берты. Джессике нужно было выговориться.

— Я всё-таки не совсем понимаю, — Берта поставила чашку на стол. — Значит, получается, он себя и в прошлый раз откатил до семи лет? Выходит так?

— Не до семи. До двенадцати. По версии, которую ему дали, он потерял память после отравления.

— Разумеется, случайного, — подсказала Берта.

— Ну конечно, случайного, — хмыкнула Джессика. — На самом деле, как мне кажется, кто-то в этом семействе отравил сына этой самой троюродной сестры, и она… взяла подменыша. Только так же, как это сделали семьи в этот раз. И с той же целью.

— Ну, не с той же. Наследство, конечно, — подсказала Берта.

— Само собой. А он… он вообще не думал про это. Честный умный мальчик, который любил математику, музыку, и свободу; и который чувствовал ложь и фальшь, и старался их избегать любыми силами. И ни на секунду, ты понимаешь, ни на секунду он не переставал верить в лучшее. Он был… слишком чистым, чтобы перестать. Даже когда убили собаку, а потом искалечили старого учителя, который вскоре умер, он не перестал верить. То есть вроде бы перестал… когда пришли за ним самим. Но — когда появились Барды, его вера вновь ожила. С новой силой…

— Вы уже дошли до ученичества? — удивилась Берта.

— Нет. До инициации. Он ведь не сразу начал учиться. Он, оказывается, еще три года тянул. Потому что считал, что может что-то изменить в своём мире.

— Он про это никогда не говорил, — заметила Берта.

— А ты думаешь, он эти считки открывал? — сердито спросила Джессика. — Они ротозеи, Бертик. Они все ротозеи и лентяи. Но любимые.