Дар

Авдеев почувствовал звериную, невыносимую боль, открыл рот, чтобы закричать, но в это время второй монстр, очутившийся возле него, схватил его за нижнюю челюсть и повернув, оторвал ее с лоскутом кожи с шеи.

— Во имя братского сотрудничества между подземным городом Олиумом и Повелителями Крыс! — взревело существо, размахивая челюстью.

— И вечного процветания наших народов! — в тон ему ответил Проскурня.

В кровавом тумане черный мир, окружающий Авдеева, тускнел, выцветал. Ему было холодно, но холод этот он воспринимал опосредованно, равно как и боль. Словно все происходило не с ним, и мало его касалось. Он понимал, что через секунду умрет, истечет кровью еще до того как омерзительные твари сожрут его тело, но и это теперь казалось ему не важным.

Волны смерти нежно укачивали его. Он вздрогнул лишь раз. Всхлипнул.

И затих, убаюканный водами тихой гавани.

Воробьиная песня

Желтыми улицами умирающего города бродил он, лишенный смысла существования, Егор Васильевич Горобцов, пекарь в отставке, и выл тихонько, загребая носками рыжих ботинок гниющие листья.

«Пропащий я человек! — визжал он мысленно, — неумеха! Не сложилась у меня жизнь. Ведь и осталось–то всего ничего, а что я сделал? Что, спрашивается?»

Он думал о тоннах белого хлеба, что выпек для жирных, личинкообразных жителей города, о миллионах сдобных булок, поглощенных жадными, жестокими детьми, о бубликах, в спелую мякоть которых так часто вгрызались черные зубы его жены.

— А ведь я мог бы стать художником! Я неплохо писал!

Мысли его от работы метнулись к делам домашним. Привиделись ему гантели, что пылились вот уж четверть века в кладовке, порастая грибом, и страшная, неполноценная дочь его, которую, к счастью, жена так и не произвела на свет. При мысли о жене голова Егора Васильевича и вовсе пошла кругом. На протяжении более чем двадцати пяти лет каждую ночь, ровно в три часа семнадцать минут, просыпался он, мучимый раздирающим душу желанием — выдернуть из–под храпящей жены подушку и сильно прижать ее к мягкому лицу. Желание это с годами превратилось в навязчивую мысль, мысль, в свою очередь, стала мечтой.

— Господи! — крикнул он тихонько, боясь реакции окружающих его отвратительных людей, — Боже!

Он и не ждал ответа. В течение всей своей жизни Егор Васильевич научился ценить в Боге молчание.

В поисках удивительного мысль его зацепилась в отчаянии за светлый образ Варьюшки, бережно лелеемый, окутанный любовной дымкой.

— Одна ты у меня осталась! — всхлипнул он и наподдал ненавистно по скользкой листве. — Любовь моя! Моя греза!

Вспомнились ему дивные тихие вечера в Основске, проведенные с любимой Варьюшкой. Вспомнились и ласки под луной и тихие песни, что пела она, и полные медом губы ее, и груди ее, упругие, тяжелые, налитые женственностью, и кожа ее, как бархат…

…С трудом он признался себе, что никакой Варьюшки в его жизни и в помине не было. Зачем тогда жить? Неистово топтаться на месте, терзать себя несбыточным, извергая из себя ежедневно кусочек бытия вместе с экскрементами. Время не обманешь — время на исходе, и нет той панацеи, что может исцелить.

Громко икнув, старик бросился было под машину, но смалодушничал и отпрянул от проезжей части. Мысль о том, что грузовик не раздавит его, но покалечит, оставит лежать жукоподобно, с внутренностями, разбросанными по асфальту, ужасала. Отчего–то стало заведомо стыдно и перед женой, которая обязательно тотчас же появится из ниоткуда и распечет его за неосторожность.

Стеная, Егор Васильевич решил отложить самоубийство на завтра, а то и на выходные. Мысль о самоубийстве придала ему, впрочем, неслыханной смелости. Обнаглев, он шагнул к обочине и фамильярно принялся размахивать ручкой перед автомобилями, то ли прощаясь, то ли голосуя.

Не прошло и минуты, как перед его носом затормозила видавшая виды «Волга».

Растерявшись на секунду от необходимости разговаривать с посторонним человеком, Егор Васильевич все же собрался и, приоткрыв пассажирскую дверь, брякнул:

— Свези–ка меня домой за пятнашку!

Водителя, мужчину битого, странная эта фраза отчего–то нисколько не удивила. Кивнув, он жестом предложил старику сесть.

Егор Васильевич по–бабьи втиснулся в салон, звучно захлопнул за собой дверцу и обратил взор на улицу. В тот же миг его посетило осознание того, что на протяжении последних нескольких секунд он ровным счетом ни о чем не думал, а следовательно, ни о чем не переживал.

— Вот бы так вечно! — восхитился он. — Вечно бы тормозить «Волги» и приказывать им везти себя домой! Это и есть рай!

Машина тем временем бодро неслась по городу. Проносились мимо увитые гнилым плющом дома и прохожие, невообразимо жирные, медлительные люди, что глядели на свои животы. Худые, облезлые дворняги метались вдоль тротуара. Из подворотен за ними наблюдали откормленные мокрые коты, свирепо скалящие пасти. Вот голубь пролетел, держа в клюве крысу. Высоко в небе парили комары. Надвигалась вечность.

— Сумрачно мне! — басом заявил вдруг шофер, не отрывая взгляда от дороги.

Егор Васильевич вздрогнул, словно его ударили обухом, и повернулся к водителю.