Дар

— Там, за дверью, — изрек он, — только один взмах крыла голубя–голиафа. Он вселяет бессмертную душу в смертную плоть. Потом крыло идет вниз — и голубь забирает свое, оставляя мясо червям. Промежуток между взмахом крыла вверх и его путем вниз, ничтожно малый промежуток, и есть человеческая жизнь. В момент перехода у матерей есть выбор.

Дверь за его спиной распахнулась. Анна Михайловна увидела окно во всю стену. За окном неподвижно повис гигантский голубь. У окна стояло чучело ее сына в человеческий рост. Живот его был раскрыт и наполнен монетками, дольками апельсина, шариковыми ручками, клочками папиросной бумаги, сплошь исписанными мелким текстом, моделями автомобилей и прочим мусором. Сын был выполнен из проволоки, но необычайно искусно, так, что сходство между чучелом и Сережей было разительным.

— Это, — произнес военный, — и есть твой выбор. Уйти вместе с голубем туда, где тьма отступает, или остаться вместе с сыном. Отдать свою жизнь и взамен, кто знает, быть может, получить намного больше куда больший приз. Сейчас твой сын пуст. Ребенок живет только после смерти родителей. Только смерть дает жизнь.

Анна Михайловна оглянулась на Светлану, но вместо нее перед ней предстало членистоногое существо с огромными сияющими зелеными глазами. В одной из тонких лап создание сжимало золотую иглу, в которую продета была сияющая нить. В другой — ножницы.

— Ваш гобелен вышит, Анна Михайловна. Осталось сделать окантовку. Мы называем это backstich. — существо улыбнулось, и в жутких глазах его Анна Михайловна увидела тысячу солнц и миллионы планет, все в одном и одно во всем.

— Ну что же, Анна Михайловна. Выбор за вами.

Не оглядываясь женщина поспешила в комнату. Раскрыв широко руки, обняла чучело сына и ощутила, как иглы его души впиваются в ее жизнь, высасывая ее без остатка. За окном стало быстро темнеть. Гигантское крыло заслонило собою ткань окна, и в последнее мгновение Анна Михайловна увидела завершенный сверкающий гобелен своей жизни.

Опустился занавес.

… Лицо Светланы залилось нежным румянцем. Она наклонилась, походя сорвала травинку, что проросла между плитками мостовой и, не глядя на собеседницу, вполголоса произнесла:

— Не так все, Анна Михайловна. Боюсь вас обидеть невольно, но вы не правы в данном вопросе. Вышивкой можно прекрасно прокормить и себя, и мужа, коль он непутевый бездельник.

— Прошу прощения?

— Ах, милая Анна Михайловна, я же пошутила! Уж вашего сына бездельником никак не назовешь! Он и денег–то от меня никогда не примет. Такой, право, гордец! Впрочем, за это я его и люблю.

Суровое лицо Анны Михайловны смягчилось немного. Она даже улыбнулась, неловко правда вымученно, словно лицевые мускулы у нее были атрофированы.

— Да… Сережа такой. С детства таким был. Гордый мальчик. Ведь я, Света, даже и не знаю, чем он промышляет. Порой жутко становится… Как–то спросила его, Сережа, говорю, может бросить тебе эту… эту… — женщина запнулась на полуслове, враз потерявшим осмысленность взглядом уставилась на противоположную сторону аллеи, там где резвилась веселая болонка, вцепившись зубами в поводок, стараясь вырвать его из рук полной хозяйки. Анна Михайловна схватилась за грудь и, скрипнув зубами, осела на землю.

Солнечный свет навеки запечатлелся в сетчатке помутневших глаз.

А голубь–исполин по ту сторону сновидений воспарил над спящим людским муравейником и снова взмахнул крылом. И снова. И снова.

Из Тьмы

Зачем я живу? Ради чего топчу землю, набиваю брюхо дарами ее? Кто я? Есть ли во мне божественная искра, или это огонь болотный пожирает мое сердце? Я горю? Тлею? Дышу ли я, или даже дыхание мое иллюзорно? Что есть истина? Что есть человек?

Великанов порхал, как бабочка, по кабинету и кричал, исходил криком, но внутренне, тихонько. То и дело он подбегал к окошку и, заламывая руки, с тоской глядел на пейзаж вид, открывавшийся его взору внизу. Там, внизу, на детской площадке, в песочнице возились дети. Сверху они казались крошечными, несуразными фигурками, будто вырезанными из мокрого картона. На миг Великанову представилось, что не дети это куролесят в песочнице, но неутомимые старики с метровыми сизыми сивыми бородами упражняются в вольной борьбе.

«Сегодня особенный день, — подумал он, — сегодня множественность моей жизни войдет в сингулярную фазу. А ведь я знал, чувствовал!»

Он отвернулся от окна и мелким шагом засеменил к столу. Присел на краешек кресла, задом ощущая метафизику сиюминутности, осторожно побарабанил пальцами по полированной поверхности стола, помычал в усы.

— Ту–ру–ру… Ту–лу–ру…

Вскочил порывисто и снова заходил по кабинету, то и дело подскакивая в нетерпении.

«Однако, позвольте! — думалось ему, — отчего это сегодня и именно сегодня день выдался настолько необычным, что даже воздух в кабинете кажется наэлектризованным? Что такого дивного произошло в глубине вселенной? Откуда это вязкое ощущение в груди?»

— Я избранный! — взвизгнул Великанов победно.

Он резво резко скакнул к столу и подхватил телефонную трубку.

— Яша! Яков Степаныч!

— Слушаю вас, Андрей Владимирович, — прогудела трубка.