Дар

— Отчего же приписывают? Гофман и есть первооткрыватель этого полезного и нужного приспособления.

— Алексей Ильич! Спасибо огромное! Уверен, наша беседа показалась интересной широкому кругу слушателей. Напоминаю, с нами в студии Алексей Ильич Князев, известный музыковед, писатель и популяризатор культуры фортепианной музыки в рамках промоутерской программы для своей новой книги «Йозеф Гофман — уроки гения». И на прощание, так сказать, хе–хе, на посошок. Алексей Ильич! Что бы вы, с учетом ваших титанических, не побоюсь этого слова, познаний, могли бы посоветовать нашим слушателям?

— Право… титанических. Я простой школяр. Что ж, извольте. Открывать для себя мир сквозь призму фортепианной музыки вас не научит никто. Только сердце. Прислушайтесь к своему сердцу! Будьте добры, отзывчивы. Будьте честны! Не сдавайтесь! Помните, как у Каверина: «Бороться и искать! Найти и…

— (хором) не сдаваться!» Да… это был девиз пионеров…

— Еще раз, благодарю вас от имени наших радиослушателей. С вами Андрей Мольский, ведущий передачи «Музыкальная гармония» на радио «Культура». А теперь, после короткой рекламной паузы, вашему вниманию будет предложена Пятая симфония Людвига Ван Бетховена в исполнении Оркестра Миннесоты под управлением Осмо Ванска…

— Фууф! — Князев шутливо отер лоб, — загоняли вы меня, Андрюша… К тому же эти вопросы… Вы же прекрасный пианист, мне ли не знать. Откуда такое невежество в темах, прямо скажем, элементарных?

— Алексей Ильич! Ну что вы, в самом деле! Публике нравится, когда ведущий несколько туповат. Кому интересно слушать заумь?

— Ох ты! И впрямь. Век живи, век учись!

— Алексей Ильич… Ну а если … честь по чести, не для эфира. Что вы думаете о Гофмане? Я же все–таки, как вы изволили заметить, некоторым образом пианист… пусть и в прошлом.

Князев улыбнулся задорно, по–мальчишески.

— Андрюша, я вам на этот вопрос ответить ну никак не смогу. И упаси вас Бог, прислушиваться к мнению человека, который даст вам про него четкую отповедь. Потому как, вне зависимости от моего личного отношения к Гофману, его величина, используя математические термины, и поныне неизвестна. Мы не вправе осуждать гениев — они вращаются вокруг совсем других орбит…

Мольский зачарованно глядел на старого критика.

— Алексей Ильич… — он запнулся на секунду, — порой… порой мне кажется, что вы и сами… гений.

— Чепуха! — Князев хохотнул и потрепал Мольского по плечу, — какой же я гений, Андрюша? Я… как вы меня назвали… популяризатор… А проще говоря, — падальщик. Питаюсь чужими талантами… Я лентяй прежде всего, что, впрочем, характерно и для вас, друг мой. Ведь вы были подающим надежды пианистом. Могли бы покорить Метрополитен–оперу подобно Гофману. А ушли в радиоведущие…

Они помолчали. Лучи заходящего солнца, падая через распахнутые настежь окна, придавали студии призрачный вид. Радиоаппаратура приобрела черты неземных, футуристических механизмов, диски, живописно разбросанные вокруг, казались древними халдейскими табличками с записанными на них неведомыми заклинаниями.

Мольский прервал молчание, решительно хлопнув ладонью по столу.

— Что такое? — вскинулся Князев, подслеповато щурясь.

Мольский замялся. На его молодом лице появилось отрешенное выражение. В свете угасающего дня Князеву вдруг почудилось, что Мольский диковато улыбается, обнажая причудливые, витиеватые клыки.

— Да тут, — кашлянул он… — словом, вот, дельце одно наклюнулось, по вашей, так сказать, специализации…

— Та–ак… — заинтересованно произнес Князев, — оч–чень рад слышать… И?.. В его голосе теперь слышалось плохо скрываемое нетерпение.

Мольский хихикнул. Оглянувшись воровато, он вскочил и принялся семенить по студии, делая руками круговые движения, будто искал что–то в воздухе.

Князев нахмурился.

— Прекратите балаган, Андрей! — низким басом произнес он. — Где девчонка?

Мольский рыкнул и еще быстрее забегал по студии. То и дело он подпрыгивал и при этом клацал зубами в воздухе.

— Я вам, Алексей Ильич, ответственно заявляю, — бурчал на ходу он, — дельце маленькое, яйца выеденного не стоит! Под тяжелым взглядом Князева он замер на месте и вдруг, упав на пол, выгнулся в сильнейшей конвульсии. На лице его отобразилась сложная гамма чувств — от ненависти до всепоглощающей любви.

— Андрюша, я не шучу, — пророкотал Князев, — где моська?

— В шкафууу! — взвыл Мольский.

— А слон?

— Да на столе же, Ильич, чтоб вам повылазило!

Князев отвел глаза от Мольского, и последний тотчас же потерял сознание.

Алексей Ильич принялся озабоченно шарить по столу, повизгивая от нетерпения. Глаза его при этом сделались белыми и туманными, как у слепого. Наконец, он нашарил некий предмет, неразличимый почти в сгустившейся темноте, и ликующе заголосил:

— Слооон! Слооон, едить твою!

В руке его был зажат молоток с красной ручкой.

Вскочив с кресла, Князев подбежал к неказистому шкафу, что стоял подле него, и рывком отпер дверцы. Шкаф был пуст. В дальнем углу, съежившись от страха, дрожа всем телом, на корточках сидел дородный карлик. При виде распаренного приплясывающего музыкального критика он затрясся еще сильнее и вжался в угол.