Дар Изоры

— Вот видишь, дед, а как бы отнеслась наша общественная мораль к такому выкрику Диогена? Сильная мысль — как яд, который в превышенных дозах убивает. Человек должен быть натренирован на такую мысль. Неподготовленный сразу тебя же и объявит сумасшедшим.

— Ну и что? Аристотель утверждает, что ни одна выдающаяся душа не чужда до известной степени безумия, — напомнил дед.

— И Платон говорил, что тщетно стучится в дверь познания человек бесстрастный.

Дед продолжил:

— Монтень пишет о Торквато Тассо: не обязан ли он был своим безумием той живости, которая стала для него смертоносной; той зоркости, что ослепила его; тому напряженному и страстному влечению к истине, которое лишило его разума; той неутолимой жажде знания, которая довела его до слабоумия. Его душа опустела, ум его был сражен — за то, что много ему было дано.

— Что ж, злым демонам следует приносить жертвы, — сказал Шопенгауэр. Это потянулись к нам на огонек, как всегда, любимые собеседники. — Природа дает гению взаймы божественный инструмент, а потом взимает с процентами, как ростовщик.

— Христиане считают, — сказал Монтень, — что любопытство есть первородный грех. Стремление к умножению знания с самого начала было на пагубу роду человеческому. Начиная с древа познания. Каждый из познающих терпит в конце концов свое изгнание из рая.

— Но были и другие свидетельства, — возразил Шопенгауэр. — Иисус Сирах говорил: жизнь глупца горше смерти. Вопреки Соломону, находившему во многой мудрости многую печаль, я считаю, что счастливым может быть только гений. От роста прозрения жизнь приобретает связность и закругленность, практический же опыт лишь наращивается в длину и потому бессмыслен.

— Счастливым делает человека близость к цели существования, а цель — преобладание, власть, — сказал Ницше.

Шопенгауэр заспорил:

— Первоначальный сгусток энергии воплощается в материю — возникает живое и в процессе жизни, претыкаясь о препятствия, страдая, по частям возвращает свою энергию в лоно мира. Как тепло выделяется в трении, так энергия высвобождается в страдании — таков круговорот энергии в природе. Так что если уж говорить о цели существования, так она скорее всего в страдании.

— Человек — лишь насекомое, чтобы вырабатывать топливо, которым заправляется, как бензином, следующая онтологическая сущность, — усмехнулся математик Тростников.

Высохший и одухотворенный старец Федоров, большой специалист по цели и смыслу жизни, начал проповедовать свою сумасшедшую идею о воскрешении предков.

Корабельников сказал, что лучше бы человек вместо создания цивилизации пошел по утраченному пути: приспособился бы к свойствам природы; у язычников уже были оборотни — люди, способные применяться к условиям среды, им не требовалась защита от этой среды и не требовалось создавать средства передвижения.

Шопенгауэр извинился, что должен уйти: долгие беседы его утомляют, да он и по сути своей необщителен, каждый ведь общителен лишь постольку, поскольку он беден духом, и в свете один выбор: либо пошлость, либо одиночество.

На что китаец Чжуан-цзы поучительно заметил:

— Расщепление жизни на наилучшее и наихудшее порождает две крайности. Какую высоту дух наберет в одном месте, на такую низость он обречен опуститься где-то рядом, чтобы равновесие не нарушилось. Поэтому философы своим существованием повинны во всех преступлениях мира. Человек, обладающий великим знанием, одинаково смотрит на далекое и близкое, малое не считает ничтожным, а большое огромным, так как знает, что размеры вещей неопределенны.

Шопенгауэр удалился, а китайским стариком все заинтересовались.

Он тоже считал, что жизнь, — сгусток энергии. Она сгущается — рождается человек, она рассеивается — человек умирает. Но тот, кто познал дао, непременно постигнет закон природы и овладеет умением соответствовать положению вещей. Человека совершенных моральных качеств огонь не может обжечь, вода утопить. Сердце такого человека свободно от чувств, поведение сдержанно, его лицо выражает простоту, — при этих словах он глядел на Ницше, как будто считывал с него эту картинку.

— Надменность, вот что выражает его лицо! — запротестовал Федоров. — Он же враг жизни! Он возводит произвол индивида на место эволюции. Как Фауст, он, подмечая небольшие свои расхождения с остальными смертными, принимает это ничтожное несходство за большое превосходство. Он делит людей на сверхчеловеков и сволочь. Эта карикатура должна якобы сделать жизнь достойной и божественной! А между тем превосходить надо не людей, а слепую смертоносную силу.

Ницше возмутился:

— Не ты ли сам предлагаешь человечеству тот же произвол вместо естественной эволюции? Ты пошел дальше меня, ты предлагаешь человеку обрубить его естественный жизненный цикл и вместо рождения новых людей воскрешать старых. Это ли не произвол?

— Разница — в цели, — защищался Федоров. — Ты, как и я, мечтаешь о новом бессмертном человеке, но ты хочешь создать повелителя, господина! А я — брата для всех остальных.

Невозмутимый китаец Чжуан-цзы вмешался: