Дар Изоры

— Нет в мире вещи, которая не была бы тем, и нет в мире вещи, которая не была бы этим. Таково учение о том, что то и это взаимно порождают друг друга. Во всяком случае, только тогда существует жизнь, когда существует смерть. Дао — это когда то еще не стало этим, а это — тем. Это момент неосуществленного разъединения противоположностей, и это все! Да! И здесь мы останавливаемся. Остановиться и не знать причины этого — это мы и называем дао!

— Тогда скажи, мудрец, — спросил (впрочем, миролюбиво) Федоров, — нет ли и у разбойника своего дао?

— А разве есть такое место в природе, где не было бы дао? Возьмите разбойника: чутьем угадать, где в доме спрятаны ценности, — это мудрость. Войти туда — храбрость. Разделить добычу — братство. Человек не может стать большим разбойником, не обладая лучшими качествами. Отсюда видно, что, не постигнув дао, нельзя стать ни разбойником, ни хорошим человеком. Только глупец считает, что ему известно, кто правитель, а кто пастух. То, что может быть выражено словами, — это грубая сторона вещей. То, что можно постичь мыслью, — это тонкая сторона вещей. За пределами тонкого и грубого находится то, что словами нельзя выразить, а мыслью нельзя постичь. Поэтому великий человек своим поведением не причиняет вреда людям и не усердствует в проявлении человеколюбия и доброты. Большой человек лишен самого себя — таков предел ограничения судьбы.

Библиотекарь Федоров сильно разгневался:

— Все ваши убеждения — это не вера, не дела, а одно только вредное сомнение и равнодушие ко всему. Вы говорите о «естественном течении вещей» — что это такое? Для зооморфистов естественное дело — оставление детьми своих родителей. Для растений последний, высший акт — оплодотворение. У них органы оплодотворения стоят во главе растения. Но у человека наверху — органы сознания и действия. Сознание должно заменить рождение, вытесняя его, а вы стремитесь обратить ход эволюции вспять. Для чего дан человеку высший разум? Разве для того, чтобы завидовал образу жизни растения? В человека уже вложено врожденное чувство: стыд размножения. И страх смерти. Это врожденное чувство — продукт эволюционного развития, и надо уважать эти чувства-подсказки: надо отказаться от рождения и преодолеть смерть. Живорождение есть лишь частный случай паразитизма. Пока будет рождение, будет и смерть. Невинность богоматери дана образцом решительно для всех!

— Еще один сумасшедший русский, — задумчиво сказал Феликс. — Идеи русских настолько дики, что одним размахом своей дикости уже вызывают к себе уважение. Мой прокурор Соловьев тоже носился с идеей послушаться врожденного стыда размножения. А вот следователь Сигизмунд — тот убежден, что миф о деве Марии — вовсе не подсказка пожизненного целомудрия, а бред человека, вообразившего, что его отец и впрямь не притронулся к его матери. И что религия — это чувство вины за убийство отца из ревности к матери.

— Бред?! — негодовал библиотекарь. — Да, это чувство вины за убийство отца, так оно и есть, но не из ревности! Наше рождение стоит отцам жизни, мы вытесняем их, сама наша жизнь есть преступление убийства предков — вот вина. Все поступки, начиная от малейшего оскорбления, имеют значение разрушения жизни. Юридическое же возмездие за преступления не возмещает отнятой жизни! Поэтому надо отказаться от юриспруденции, от наказания человека, надо повернуть его деятельность в сторону полного возвращения людям их потерь. Жизнь человеческого рода до сих пор была бессознательным истреблением, надо дать ей сознание для созидания и воскрешения!

— Воскрешать то, что недостойно жизни? То, что ее оскорбляет одним своим существованием? Право на жизнь имеет только лучшее, — заявил Феликс.

— Это заблуждение, что отдельные особи могут быть мудрецами! У одиноких мыслителей взамен веры — сомнение, взамен надежды — бесстрастие, взамен любви — покой и бездействие! Вы развратили мир! А ведь истинное примирение может быть только при возмещении всех потерь! — ругался Федоров.

— В каком возрасте? — спросил Корабельников. — В каком возрасте воскрешать? Младенцами? Старцами?

— Вот именно, — поддержал китаец, — ведь в мире нет ничего неподвижного. Нет в жизни ни единого движения, которое не вызывало бы изменений, нет ни одного момента, который не приносил бы перемен. Если воскрешенная душа находится в наилучшем своем состоянии, то в следующий миг она по закону вечного движения ступит на шаг к своей противоположности — ухудшению.

— Понимаю, — горько произнес Федоров, — насколько неестественной кажется вам моя мысль. Мы уже так исказили свою природу, что понимать не можем, не то что верить.

— И это тоже русская особенность, — прокомментировал Феликс. — Вместо того чтоб отвечать по существу, мы в случае припертости к стенке сразу переходим к демагогии.