Дар Изоры

— А паразитическое пожирание материнской плоти, когда ты росла из нее? А последующие очаровательные годы, когда родители изводили свое тело на труд, чтобы деньги за изношенную долю своей жизни перевести в пишу для твоей нарастающей (не синоним ли — убивающей?) жизни. Что, тоже «не считово»? У меня сосед работает в сернокислом цехе, у него глаза слезятся, голос хриплый, съеден кислотой, у него уже все нутро съедено, переведено в заработанные деньги, которым он так радуется. Я не говорю про плоды и злаки, — Феликс захватил в горсть прядь земной травы, — выросшие из праха предков. Помнишь, Олесечка, про человека, который искал потерю под фонарем, потому что там светло? Так и вы ищете вашу истину — где в безопасности ваши инстинкты. Истина на побегушках у ваших инстинктов. Я должен знать все это насквозь, чтобы манипулировать вашей совестью. Я — вождь.

— Ах, — расстроилась Олеська, — лучше быть простодушным идиотом, лучше не понимать, как можно, чем быть таким сознательным циником, как ты.

Феликс сощурился:

— Вот и приходится щадить ваше детское неокрепшее сознание, варить вам разжиженную кашку, чтоб вы смогли переварить ее без ущерба для вашего младенческого желудка. Я давно живу среди вас лицемером. А ты, — гневно обратился он ко мне, — еще смеешься над моим телемостом и праздником мира. Да это просто веревочки, за которые можно дергать этих папуасов.

Олеська обиделась и отползла подальше от нас со своими учебниками. Вернулся из деревни дед, и она с радостью оставила учебники в траве и пошла к дому, раздвигая ногами склонившиеся растения. Голубые цветы кивали за ее спиной. Мы с Феликсом смотрели издали, как она, в купальнике, взяла из рук деда сумку и здоровенный кулек пряников из местного сельпо.

— О, хлеб какой свежий! — доносился ее голос. — Вы еще не проголодались, Михаил Васильевич? Я сейчас примусь за обед, — и облучает его своей улыбкой, молодец Олеська: походя прихватит себе пару лишних баллов. Без всякой тебе научной психологии. Как растение, которое знает, где солнце. Знает, чем взять. Всех завоюет, весь прилежащий мир, и будет царица, а мы все послушно нанижемся на крючки, спрятанные под наживкой ее улыбок, ее забот и хлопот о нас.

— Картошка, свежая зелень и пряники с молоком — что может быть лучше! — подпевал ей дед, плавился перед ней, как масло на солнце.

— Взгляни на свою Офелию, Гамлет, — тихо говорит мне Феликс. — Что за прелестное существо. По какому праву она владеет тобой, твоим временем, твоими мыслями, отнимая их у другой, лучшей части твоей жизни? Присвоить лучшую сторону твоего существа — тоже каннибализм, хоть и невинный.

— Спасибо, Феликс, — и я помечаю себе в тетрадке. Моя будущая курсовая уже приобретает смутные контуры. — А видишь, с какой радостью мой мудрый дед отдается ей на съедение. Что ты, Феликс, сильна, как смерть, любовь, стрелы ее, стрелы огненные.

Я загибаю в тетради страницу, на которой сделал себе пометочку. Надо уже завести особую тетрадку. И к черту бы сессию. Интересно, сколько завалов можно позволить себе, чтобы еще не выгнали? Человек должен делать только то, что ему важно. Таков закон высшей производительности труда.

— Мальчики! — властно кричит с веранды Олеська, держа в руках пустую канистру. — Надо сходить к роднику за водой!

Веранда сбегает прямо в царство растений. Слава богу, сад этот никому в нашей семье не нужен, только мы с дедом тут ковыряемся; дед говорит, земля дает целительное чувство смысла жизни, а мои цели — не то что ботанические, а скорее психологические. А может, философские.

Я показал Феликсу, когда мы возвратились с родника:

— Вот видишь, межа. Это все равно что граница государства. По одну сторону господствует закон, по другую — естественная анархия негосударственных растений, насекомых и птиц. В законном государстве правлю я, по своей воле избирая то, чему надлежит уцелеть и вырасти. Если законопослушное государство лишить управления, культура его погибнет, и оно сплошь зарастет бурьяном: лебедой, крапивой и полынью, а вот ведь в анархическом государстве — не бурьян! Интересно, что они обо мне думают? Я ведь им устраиваю то эпидемии, то войны. Вот я их выпалываю, и они лежат, медленно погибая, и среди них невинные ростки — их дети. Думают ли они тогда о несправедливости или о первородном грехе?

— Наверное, уже бошки свихнули в думах, — усмехнулся Феликс.

— И знаешь еще что: может быть, у них тоже есть мир, подвластный их господству: мир каких-нибудь почвенных бактерий, которых они разводят и культивируют, как мы кур. И бактерии — их сад. А? Их народ.

— Ты хочешь сказать, нас культивируют, пропалывают, стравливают друг с другом, а мы пытаемся отыскать в этом какой-то «объективный» исторический закон? Пусть хоть так, хоть эдак, а я должен выжить, чтоб меня не выдернули с корнем. Кстати, что у нас могло бы служить корнем, а?

— Что-нибудь стабильное. Предположим, наша грядка — радиоспектр. Каждый пришит к своей длине волны. И отпечатки пальцев — это рисунок силовых линий, код «своей» длины волны.