Дар кариатид

Чтобы не наделать лишнего шума, лесник предусмотрительно оставил велосипед у дороги. Бесшумно, как рысь на мягких лапах, двинулся в сторону беседки. Чутким зверем притаился, замер за ней. Даже Пауль, сколько лет работает в лесу, но и тот не заметил его.

Конда вытянулась, замерла рядом.

Шаг, ещё шаг…

Женщины собирают ветки в кучу, не то, чтобы очень старательно, но работают, даже больная. Не бездельничают и дети, склонилась над стволами, снимают кору. Мужчины, самый старший и самый молодой распиливают ствол. Устали. Пожилой, пожалуй, самый старательный из них всех. А самый ленивый тот, который прихрамывает. Стоит и смотрит, как другие работают. И Пауль сидит себе, покуривает, ничего не говорит.

Лесник вышел из-за беседки. Под ногой хрустнула ветка.

Фёдор не сдвинулся с места, только нахмурился.

— Крадется, как лис, зараза, — прошептал недовольно и во вздохом взвалил на плечи лежавшее под ногами бревно. Шрайреб смерил его гневным взглядом, сплюнул под ноги, но ничего не сказал. Всё было ясно без слов.

С первого же дня Фёдор решил для себя, что не будет стараться для «фрицев», и презрительно косился на Ивана, послушно и старательно исполнявшего всё, что скажет Пауль, даже когда никто из немцев на него не смотрел.

Фёдор, напротив, лениво переваливался с ноги на ногу и только после окрика мастера неохотно принимался за работу. А безразличное выражение его лица говорило о том, что работать ему не столько тяжело, сколько просто неохота.

— Хрен им! На чужом горбу хотят в рай выехать, — довольный собой митинговал дядя Федор, когда Шрайбер сел опять на велосипед. — Наши солдаты там кровь проливают на войне, а мы тут на фрицев горбатиться будем!

— Дур-рак ты, Федор, — процедил сквозь зубы Иван.

Но Федор и не пытался скрыть своего презрения к фрицам и даже получал удовольствие от того, что демонстрирует им свою неприязнь. (Хоть чем-то да насолить врагам!)

Еще через несколько дней Шрайбер снова пришел на лесопосадку.

Теперь его сопровождала холеная такса. Хозяин ласково окликал ее…

И снова хозяин и собака появились из-за кустов и деревьев, словно выслеживали зверя на охоте. Завидев хозяина, Фёдор неохотно, будто делая одолжение, с видимым усилием поднял бревно и вяло захромал к дороге.

Лесник заглядывал на лесопосадку каждые несколько дней. Каждый раз с лесником была другая собака, но чаще Конда или Дуглас.

— Сколько ж у него собак? — удивлялась тетя Маруся, потерявшая счет любимцам Шрайбера.

— Не меньше ста, — решил Илюшка, а дядя Федор презрительно изрек «Мартын с семенами», и с тех пор только так «за глаза» называл хозяина.

Почти каждый раз глазам лесника открывалась одна и та же картина.

Иван исправно делал свое дело. Худо-бедно работали и дети, хотя неугомонный Илюшка нередко отвлекался от работы на разговоры.

Мария работала медленно, но вполне сносно, хотя и слишком явно неохотно.

Хуже обстояло дело с Федором и Анастасией.

«Один хромой, другая, наверное, недолго еще протянет. От них, и правда, немного, толку». Прав, прав был офицер в Бреслау.

Но хуже всего было то, что хромавший мужчина не только не старался показать, что хоть чем-то полезен, а, напротив, даже бахвалился своей бесполезностью и ленью.

Через пару недель у Шрайбера не оставалось уже ни малейших сомнений на этот счет. Ярость разгоралась в воображении лесника до огня крематория, но что-то каждый раз поднималось со дна души усмиряющей пламя волной. Что-то было страхом возмездия. Иоанн Шрайбер не считал себя образцовым христианином, но его душа, привыкшая к лесной гармонии, чутко прислушивалась к голосу той единой для всех истины, которую нельзя ни увидеть, ни потрогать, но можно только почувствовать каким-то шестым чувством, уловить её знаки. Голос говорил ему, что девять русских узников невидимой кардионитью связывают его с сыном, воюющим в суровом необъятном небе над Россией, где со всех сторон его обступают «швейные машинки» (так насмешливо называет Алан шумные советские самолеты). Куда им до «Мессиров Шмидтов»! Но ведь никто не властен над судьбой, а война еще продолжается. И только эта нить… Она, как молния, — проводник высшей силы… От сердца отца — к сердцу сына… Эти девять не знают Алана, но почему-то его улыбка непостижимым образом связана с бараком в Берхерверге и солнцем над лесом, где так весело белкам весной.

Глава 32 «Шишки»

Илюшка выволок самую лёгкую часть ствола дерева, ту, которая ближе к макушке, на дорогу и опустился на бревно, вытер пот со лба и теперь тоскливо поглядывал в сторону Берхерверга. Ветер играл на ветвях новую осеннюю мелодию с первыми грустными нотками ностальгии о лете.

Мальчик вздохнул о том, что хочется домой. Домой — в барак. И домой — в Россию, где уже и дома-то нет. Разнесло на обломки бомбой, а всё равно ведь хочется. Еще как хочется! Само «дом» стало вдруг чем-то расплывчатым, почти нереально. Дом-песок… Подует ветер, и его нет. Дом-вода. Подует ветер и — утечёт.

Пауль чуть поодаль о чем-то оживленно беседовал с Кристофом.