Дарий Великий не в порядке

Лале спустилась вниз за несколько минут до конца серии, но остановилась у хафт сина[6], чтобы понаблюдать за золотыми рыбками.

Каждый год первого марта папа заставляет нас превращать журнальный столик в хафт син. И каждый год мама говорит, что еще слишком рано. И каждый год папа отвечает, что так мы успеем проникнуться духом Навруза, хотя Навруз – то есть персидский Новый год – наступит не раньше двадцать первого марта, то есть дня весеннего солнцестояния.

Почти на каждом хафт сине можно увидеть уксус, сумах, проростки культурных растений, яблоки, пудинг, сушеные оливки и чеснок (все эти слова на фарси начинаются со звука «с», то есть «син»). Некоторые добавляют к этому набору другие предметы, никак не связанные с этим звуком. Это символы обновления и процветания, например зеркала или пиалы с монетами. А некоторые семьи – вроде нашей – ставят на стол еще и золотых рыбок. Мама когда-то говорила, что это как-то связано со знаком зодиака Рыбы, но потом призналась, что, если бы не Лале, которая обожала ухаживать за рыбками, она не включала бы их в праздничный набор.

Иногда мне кажется, что папа любит Навруз сильнее нас всех, вместе взятых.

Может быть, этот праздник позволяет ему почувствовать себя чуть больше персом.

Может же такое быть.

Итак, на нашем хафт сине было все, что позволяла традиция, плюс фотография папы в рамочке в углу. Лале настояла на том, чтобы она там стояла, потому что имя Стивен тоже начинается со звука «с».

С логикой сестры сложно спорить.

– Дарий?

– Да?

– У этой рыбки всего один глаз!

Я присел рядом с Лале на колени, и она показала мне рыбку.

– Смотри!

И правда. У самой крупной особи, настоящей великанши размером с ладонь Лале, был только правый глаз. Левая сторона ее головы – лица (можно ли сказать, что у рыб есть лица?) – представляла собой гладкую поверхность из оранжевых чешуек.

– Ты права, – сказал я. – А я и не заметил.

– Назову его Ахав.

Поскольку Лале отвечала за питание рыбок, она же взяла на себя священную обязанность раздачи имен.

– У капитана Ахава не было ноги, а не глаза, – заметил я. – Но это хорошая литературная отсылка.

Лале взглянула на меня большими круглыми глазами. Я всегда немного завидовал глазам Лале: огромные, голубые, как у папы. Все постоянно замечали, как они красивы.

А мне никто никогда не говорил, что у меня красивые карие глаза. Кроме мамы, но это не считается, потому что а) я унаследовал их от нее и б) она же моя мама, а значит, просто обязана говорить мне добрые слова. Точно так же ей приходится называть меня красавчиком, хотя это вовсе не так.

– Ты что, шутишь надо мной?

– Нет, – ответил я. – Клянусь. Ахав – прекрасное имя. И я горд, что ты его знаешь. Оно из очень знаменитой книги.

– Моби Кит!

– Правильно.

Я не мог заставить себя произнести «Моби Дик»[7] в присутствии младшей сестры.

– Как насчет остальных имен?

– Вот это Саймон. – Лале указала на самую маленькую рыбку. – Это Гарфункель. А это Боб.

Интересно, почему она была так уверена, что все они самцы.

Интересно, как люди вообще отличают, где самцы рыбок, а где самки.

Я решил, что не хочу этого знать.

– Хорошие имена. Мне нравятся. – Я наклонился, чтобы поцеловать Лале в голову. Она начала выкручиваться, но сопротивлялась не так уж активно. Точно так же, как мне приходится притворяться, что мне не нравится играть в чаепития с младшей сестренкой, Лале приходится притворяться, что ей не нравится, когда ее целует старший брат. Но притворяться у нее пока не очень хорошо получается.

Я взял свою пустую чашку из-под гэммайтя, отнес ее на кухню, помыл и протер полотенцем. Потом наполнил стакан водой из холодильника и направился к шкафчику, где у нас хранились лекарства. Я порылся среди склянок с оранжевыми капсулами, пока не нашел свои.

– Мои не мог бы захватить? – спросил папа, стоявший в дверях.

– Конечно.

Папа зашел на кухню и тихонько прикрыл дверь. Это была такая массивная деревянная дверь-купе, которая заезжала на рельсах прямо за духовой шкаф. Такую дверь я больше ни у кого не видел.

Когда я был маленьким и папа только-только ввел меня в мир «Звездного пути», я любил называть ее Дверь-Турболифт. Я постоянно с ней играл, да и папа тоже. Мы выкрикивали номера отсеков, чтобы компьютер направил нас туда, как будто мы действительно были на борту «Энтерпрайза».

А однажды я нечаянно прижал дверью пальцы, да так сильно, что целых десять минут рыдал от боли и удивления, что дверь меня предала.

Я очень отчетливо помню, как папа кричал, чтобы я перестал плакать, потому что только тогда он сможет осмотреть мою руку, а я не давал ему этого сделать, потому что боялся, что станет только больнее.

После этого случая мы с папой больше никогда не играли с дверью.

Я достал папин пузырек и поставил его на кухонный стол, потом открыл крышку своего собственного и вытряхнул таблетки.

Мы с папой оба принимаем препараты от депрессии.