Дарим тебе дыхание: Рассказы о жизни рядом со старцем Наумом

Было уже поздно, и нас сразу уложили спать. Меня определили на печку за перегородкой, напротив блаженной Любушки.

Любушка сидела на своей кровати — кровать у нее была высокая, и Любушкины ножки не доставали до пола. Рядом иконный угол, книжки.

Мы уже легли спать, а Любушка плакала и плакала. Я вся дрожу, а она плачет. Потом я уснула. Я запомнила, как она плакала: она кулачки складывала и кулачками терла глазки. Ночью я просыпалась, а она все плакала. Я видела — у нее в чулках были камешки. Простые коричневые чулки, хлопчатобумажные. Она, сидя на кровати, наклонялась, доставала камешки из чулка и раскладывала их на коленях — маленькие, гладенькие как галька, размером с копеечную монетку. Она эти камешки клала за щеку или вынимала и складывала в чулок (в Иерусалиме есть одна монахиня, она подтвердила, что видела у Любушки эти камешки).

Утром я проснулась, когда все еще спали. Я сидела на печке, а Любушка уже стояла в красном углу с закрытым молитвословом в руках и водила пальчиком по обложке. Потом хозяйка сказала, что она все молитвы знает на память.

Любушкины гости решили все дела и уехали на электричке раньше меня, а я еще осталась, у меня ведь были письма от сестер, да и свои вопросы.

Я зашла к Любушке за перегородку и сказала про письма, а Любушка благословила, чтобы я ей сама их прочитала.

Одно письмо она выслушала, а остальные слушать не стала.

А потом я спросила у нее, поступать ли мне в монастырь или выходить замуж. “А ты сама-то как хочешь?” — спросила меня она. Я ответила, что хочу в монастырь, и сама удивилась своим словам, ведь в то время у меня еще не было никакого твердого решения. Потом она спросила меня, кто я по профессии, и я сказала, что мне остались только выпускные экзамены в медучилище.

“Будешь в Пюхтицах фельдшером. — А потом еще добавила: — Поезжай к отцу Науму, и что он скажет, то и сделаешь”. А я вовсе не знала, кто это такой и где я буду его искать, я же была тогда совсем невоцерковленным человеком.

И что интересно, все было решено, я больше ничего у Любушки и не спрашивала. Помню это движение — пальчиком по ладони. Она стояла маленькая, в платочке, и я стояла. В тот день она уже не плакала. Лукия Ивановна сказала мне, что накануне она весь вечер плакала, потом стала плакать за пюхтицких сестер. А потом, может, и меня оплакивала — такая жизнь у меня была…

Я шла и все думала — как же мне найти отца Наума? Приехала на Карповку к отцу Иоанну Кронштадтскому, приложиться к мощам, спустилась в подземную церковь и вдруг встретила там вчерашних Любушкиных гостей. “Ну, что она тебе сказала?” И узнав, что меня благословили к отцу Науму, решили взять меня с собой — они как раз к нему и собирались ехать.

На следующий день было 5 февраля, у Любушки мы были 4-го. А 5-го — накануне Ксении Блаженной — Любушкина гостья, матушка Татьяна, позвонила Клавдии Георгиевне, и мы поехали к ней домой. Она нас кормила вкусной геркулесовой кашей с брусникой. И много-много нам рассказывала о блаженных Петербурга, про Любушку, но я почти ничего не смогла запомнить. Клавдия Георгиевна подарила мне книжку про митрополита Николая (Ярушевича), духовной дочерью которого она была (она умерла недавно — схимонахиня Клавдия). Позвонила по телефону, спросила, служит ли сегодня Святейший Патриарх на Смоленском кладбище, куда мы собирались вечером на службу. Сказали, что не служит, но мы все равно поехали туда и в пять часов уже стояли на праздничной службе у блаженной Ксении, а после помазания нам нужно было торопиться на вокзал.

Батюшка еще принимал на старом месте, и мы сразу зашли в маленькую комнатушку втроем и ждали Батюшку минут двадцать, потом он пришел и стал расспрашивать их о поездке. “А это кто?” — увидел он меня. “У Любушки была”, — я опустилась на колени, и он начал меня исповедовать.

“Поезжай в Коломну, — благословил меня Батюшка, — у матушки Ксении сегодня день Ангела. Надо что-то ей подарить”, — и снял со стены какую-то картину: “Вот ей и передашь”.

Когда я все исповедовала — а мне так было стыдно после этой исповеди! — он повернулся к матушке Татьяне и сказал: “Какая чистая, какая хорошая”, — и мне еще больше стало стыдно за себя. Батюшка подарил мне Псалтирь большого формата в мягкой желтой обложке, потом достал из-под стола мешок, покопался в нем и благословил мне желтые четки. Я плакала, просила разрешения поехать домой (мама ждет!), говорила, что мне нужно еще получить диплом, но Батюшка поручил матушке Татьяне отвезти меня в Коломну: “У матушки спросишь, нужно ли тебе получать диплом”, — и дал мне еще маленькую книжечку-пятисотницу. Так и началась тогда моя новая — монашеская — жизнь. Не все шло ровно и гладко, было, о чем плакать Любушке, но никакой другой жизни для себя я теперь не хочу», — закончила свой рассказ моя знакомая инокиня.

А еще мне рассказывали, что слышали как-то в Сусанино, как Любушка радостно говорила про игумению Ксению, что у нее в Коломне — рассадник монастырей: «Она их рассаживает, как капусту».