Дарители

— Как ты думаешь, может, мне стоит немного порисовать, чтобы направить все в другое русло? Может, будет какая-то разрядка? Ведь все равно… непросто вот так сразу.

Вопрос обрушивается на меня, как ведро ледяной воды на пригревшегося под солнышком. Я не поворачиваюсь, чтобы она не увидела моего лица. Ну, вот и все…

— Нет, ты меня не поняла! — поспешно добавляет Наташа и обходит стол так, что оказывается напротив меня. — Не людей. Понимаешь, Слава… — она судорожно сглатывает, и на ее лицо набегает горькая тень, — он когда-то сказал: «Почему бы тебе не нарисовать что-то хорошее?»

Я внимательно смотрю на нее.

— А ты когда-нибудь пробовала нарисовать что-то хорошее?

— Не помню… — слегка растерянно говорит она. — Нет… по-моему, нет. Но, понимаешь, Вит, я не могу не рисовать. Я должна работать, я родилась для этого. Я должна что-то рисовать, это жизнь, понимаешь? Просто мне нужно снова стать обычным художником, который создает нечто красивое, а не ловит чудовищ.

— Наташа, я…

— Не людей, Вита! Людей, я скорее всего никогда не научусь рисовать, нельзя мне… — ее голос слегка дрожит. — Только пейзажи, какие-то предметы. Ведь у них нет пороков, они неживые. И видеть их я смогу ведь только снаружи. Вот скажи мне… — она вскакивает, оглядывается, подходит к шкафчику и возвращается с хозяйской вазой, которую ставит передо мной на стол, прямо на бумаги. Это обычная дешевая ваза, синяя, граненая и тяжелая. Довольно уродливая, надо сказать. — Скажи мне, какие могут быть пороки у этой вазы?

— Она треснутая, — отвечаю я, пряча растерянность под ленивым и недовольным тоном и судорожно думая. — И выглядит отвратительно. Полная безвкусица. Я бы такую не купила.

— Но она же не живая! — Наташа стучит ногтем по вазе, и она отзывается слабо и тускло. — Это предмет, стекло, кремний и металлы… Какая у металла душа? — она искренне смеется, потом подпирает подбородок кулаком и смотрит на меня вопросительно. — Я же тебе рассказывала принцип, по которому создавала свои картины. Здесь он сработать никак не сможет. Почему не попробовать? Все зло от людей — не от предметов.

Я опускаю глаза. Я смотрю на вазу. Ваза как ваза. Синее стекло. Предмет. Я знаю, из чего она сделана. Я знаю, как она сделана. Она вся снаружи, у нее нет «внутри». Но разве картины Наташи сами по себе не предмет? Холст и краски. Другое дело, что в ее картинах что-то живет. Или кто-то… И глядя на ее картины, можно потеряться. Можно сделать что-то. А это просто ваза. Некрасивая ваза. Она ни хорошая, ни плохая. Она ни ласковая, ни жестокая. Она не может любить или ненавидеть. Она — предмет. И вытаскивать из нее нечего кроме пыли. Что может случиться, если Наташа ее нарисует? И что случится, если рисунок потом уничтожить? Ваза же не озлобится? Не взбесится? Не начнет летать по комнате? Не взорвется осколками, которые будут вонзаться в окружающих?! Только вот после всего, что случилось, я уже ни в чем не уверена — даже в обычной граненой вазе. А в Наташе — тем более. Я знаю о ее возможностях только с ее слов. Два славных утра, смех, разговоры, «спокойной ночи»… А вдруг это может помочь? Предмет… Почему ты смотришь на меня, как больной на врача? Я не могу решать такие вопросы. Я не имею права.

— Можешь не отвечать — я вижу, что ты против, — говорит Наташа со вздохом и тянется к вазе. — Что ж, возможно…

— Ты должна будешь остановиться сразу же, как я скажу.

Ее рука отползает от вазы, а голова медленно поворачивается ко мне. В широко распахнутых глазах изумление и недоверие.

— Значит, можно?! Ты думаешь поможет?!

Я думаю!.. То есть, идея уже как бы моя. И ответственность, соответственно, тоже.

— Я остановлюсь сразу же, — Наташа начинает слегка волноваться, — по твоему слову или если сама почувствую, что что-то не то. Я смогу. Хотя, — она пододвигает вазу к себе и внимательно оглядывает, — что может быть не так?.. Уж в крайнем случае всегда можешь дать мне по голове.

— Именно так я и сделаю, — говорю я совершенно серьезным тоном и внимательно смотрю на нее. Наташа слегка бледнеет — вот глупая, неужели ей на ум пришел пистолет, который спрятан где-то в квартире, в неизвестном ей месте.

— Хорошо, — бормочет она, встает, держа вазу в руках и начинает оглядывать комнату. Ходит, отдергивает занавески, в комнату вливается полуденное солнце. Я жмурюсь. Она не смотрит на меня, она уже вся в работе. Вот и все. У меня ноет затылок — в последнее время он почему-то всегда ноет, когда мне страшно. Если это никак не подействует — еще ничего, но если это все ухудшит… хотя, кажется, куда уж хуже. Безумие — и внутри нас, и снаружи — скоро уже и воздух, которым мы дышим, станет безумным… Тихий голос — такой тихий, что я бы не услышала его, если не ловила с таким напряжением то, чем заполнена каждая секунда сегодняшнего дня.

— Спасибо, что после всего… ты пытаешься мне верить.

Верить! Разве это доверие? Не смотри на нее сейчас, можешь ободряюще улыбнуться, кивнуть, но не смотри. Раз, два, три… теперь можно.

Я наблюдаю.