Давай оставим это между белых клавиш (СИ)

Я не испугалась и не вздрогнула, когда увидела его посреди дороги. Признаться, появление здесь Драко Малфоя даже нисколько не удивило меня. Скорее я не ожидала, что щека моя найдет себе место на его груди, уютно прижимаясь к колкому шерстяному пальто.

Его руки в перчатках. А мои — в цыпках. Он подносит пальцы к своему лицу и, хмуря ноябрь взгляда, корит:

— Вы хорошая пианистка, Роза! Почему не бережете свои пальцы?

Он долго дышит на них и даже касается губами. И от того становится горячо где-то внутри, но рукам еще холоднее и совсем неуютно. А отнять — это, верно, верх невоспитанности. И потому, уткнувшись лбом в его плечо, я говорю:

— Да, сегодня очень холодно. Мне пора домой. Мне действительно пора, мистер Малфой.

— Вы будете петь в воскресенье?

— В церкви? Нет. Посещение больных в Мунго по выходным разрешено только до полудня. Я не успею. Простите.

И я неловко освобождаю руки и трансгрессирую. Трусливо бегу.

…

Он присылает перчатки. Тонкие, шерстяные. И дорогие, наверное, потому что нитка тонкая, а греют они лучше моих пуховых варежек. Я надеваю их, и в одной, кажется, что-то хрустит. Нет, это не иллюзия. Записка:

«Жду в воскресенье после полудня. В Малфой-Мэноре. Хочу услышать Ваш голос. Белый рояль на том же месте.

С уважением, Драко Малфой.»

…

И все действительно на своих местах: и дом, и мистер Малфой, и даже те рисунки, что когда-то рисовала миссис Малфой для своего сына. Поместье всегда казалось мне чрезмерно тихим, затерявшимся в пустоте. А теперь здесь и вовсе невыносимо, я не понимаю, как мистер Малфой мог находиться в столь отточенном безмолвии. Казалось, оно подобно самурайскому мечу, способно в мгновение разрубить на куски.

Я не могу разрушить вечность одним лишь желанием и не могу нарушать законов тишины. Да, признаться и волшебница из меня никакая, поэтому я просто фиксирую сустейн*, чтобы немного заглушить рев, на который способен этот инструмент. И не знаю, что играть, но мистер Малфой не подсказывает. Он вообще молчит, выдавая свое присутствие только звоном перстня о хрустальный бокал, наполненный чем-то крепким. Я слышу запах алкоголя и грусти. И прошу свои пальцы найти и напомнить нужную, верную мелодию.

Это не Скорпиус, это Моцарт, и я ищу нужное, среди его произведений. Фальшивым дребезжанием они скатываются под рояль. Стравинский хлопает дверью — сейчас не весна. И тогда я прошу помощи у себя самой — и из-под пальцев разливается то, что мистер Малфой точно узнать не может. Я написала это вчера: немного про Молли, пара десятков нот про перчатки, и про то, как было приятно, когда его губы касались моих пальцев.

Я играю и играю, зациклив небольшое по объему произведение. И жду, когда же он остановит меня. Но мужчина залпом осушает бокал и в два шага преодолевает расстояние, разделившее нас. Он садится рядом, бедром прижимаясь к моему, так тесно и неудобно, что моя левая рука оказывается в ловушке, и я не могу продолжать. Тогда его тонкие пальцы ложатся на клавиатуру, и он повторяет эту партию сам. Между нами нет сантиметров. Больше нет и нет их совсем. Зато его рука на моей талии, с каждой нотой она взбирается все выше, не позволяя дышать. И вот… пальцы смыкаются на шее. Он смотрит на меня и взгляд его хмельной невыразительный отчего-то не пугает совсем.

— Andante*, — собственный хрип, — иначе получается какая-то чепуха.

И в следующую секунду я уже на полу, прижатая к ковру его телом.

Наверное, мне бы впору испугаться или возмутиться, дать пощечину. Вместо того я хочу, чтобы он как можно дольше вот так смотрел на меня, а я слушала его сбивчивое дыхание.

— Почему? — задает он мой собственный вопрос.

— Не знаю, — отвечаю я, — какая разница.

Темно. Больно. Неудобно.

И более того, он совершенно не тот, о ком я мечтала. Да и мечтала ли вообще, плавая по океанам своей музыки. Он слишком силен и напорист для меня, и когда играет в две моих ноты, у него умещается триоль*. И теперь его слишком много. Я не знала.

Когда он оставляет меня без одежды, я лишь стыдливо зажимаюсь. Но он силой отводит руки в стороны и истязает поцелуями.

Долго. Терпеливо. Умело согревая и уничтожая в разгорающемся пламени. И тогда я сама прошу продолжить, безнадежно путаясь в его одежде, неумело оголяя горячее тело, разрывая тонкую материю.

Губы. На вкус, как песок. Задыхаюсь. Хочу прокашляться. Но он настоящий, не как все вокруг, и хочется зарыться в это чувство с головой.

«Прошу! Продолжай!», — и это не мои слова. Они сказаны его голосом, а мне приходится вновь обратиться к своим пальцам, которые я нахожу в ТАКОМ месте, что краснею от пяток до макушки, а он впервые улыбается:

— У тебя никого не было?

На слова. Нет. Сил. Он скоро сам все поймет. Потому что, когда он пытается войти — дышать приходится за двоих и губами запечатать тот крик, что никогда не сорвется с губ, а только тихий, рваный стон делит мгновение на «до» и «после».

Я не могу нарушить сон Мэнора. Здесь свои законы.

— У тебя никого до меня не было, — уже утверждает он, когда лежит рядом и обнимает меня, — и это хорошо.

_____________________________________________________