Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Тася нарядилась, посмотрела на себя в зеркало и удовлетворенно сообщила:

— Теперь и на огород можно… ворон пугать.

И отправилась на фронт в партикулярной одежде: в берете и стареньком демисезонном пальто. А Школьников так и не изменил своему сомбреро…

В Москве Залесскую и Школьникова поселили в гостинице Центрального Дома Красной Армии, выдали талоны на питание и пообещали скоро отправить.

Тася бегала по городу, принявшему новый для нее, суровый облик, находила старых друзей, с которыми не виделась уже несколько лет, но большую часть свободного времени проводила на Малой Бронной у своей толстой и веселой тетки Веры, не устающей охать и ужасаться отчаянностью своей любимой племянницы.

Но оформление почему-то затягивалось, майор из Дома Красной Армии как-то странно поглядывал на Тасю, кормил ее «завтраками», а когда завтра наступало и Тася задавала всё тот же стандартный вопрос: «Ну как, товарищ майор, всё в порядке?» — он хмурился и неохотно цедил сквозь зубы: «Да как вам сказать… Есть одно обстоятельство… Выясняем».

А Школьников давно уже получил все нужные документы и теперь рвался в бой.

Наконец Тасе надоела вся эта волынка, и во время очередной встречи она спросила майора в упор:

— Стоит ли играть в прятки? Всё дело в моем муже. Ведь так?

Майор попробовал сделать непроницаемое лицо:

— Ну почему же… Оформляют не вашего мужа, а вас.

— Вот именно. И у Школьникова уже на руках все бумаги. А со мной ведется какая-то недостойная игра. Если бы меня посылали в Рио-де-Жанейро…

— Почему в Рио-де-Жанейро?

— Образное выражение. Но вы же направляете меня на фронт! — И она «выдала» майору всё, что думала о нем и его непосредственном начальстве.

Не выдержав напора, майор попросил Залесскую немного обождать и куда-то удалился. Надо думать, что к этому самому непосредственному начальству. Вернулся он минут через двадцать и, довольно улыбнувшись, объявил:

— И подписано, и припечатано. Полный порядок, товарищ Залесская. Зря вы понервничали.

И уже на следующий день Тася и Школьников сели на поезд Москва — Калинин.

Хотя Калинин был освобожден от оккупантов 16 декабря 1941 года, то есть около года назад, линия фронта проходила очень близко от города.

Переночевав в полуразрушенной гостинице, фронтовая бригада в полном своем составе — дирижер, режиссер и балетмейстер, — сопровождаемая капитаном из политотдела 41-й армии, выехала на «виллисе» на передовую.

Для Таси началась странная, ни на что уже известное ей не похожая жизнь, с почти непрерывными переездами с места на место, по дорогам войны, мимо развалин Селижарова и Кувшинова и тут же, совсем рядом, через деревеньки девственно мирные, где даже солома крыш не топорщилась от военных ветров, на лесные опушки и поляны, то к пехотинцам, то к летчикам, то к танкистам. И всё время не утихала далекая гроза, без молний и зарниц, с равномерными раскатами грома.

Тася очень скоро поняла, что ее помощь красноармейской художественной самодеятельности весьма эфемерна. Далеко не всегда удавалось ей и Школьникову по прибытии в часть выполнить намеченное. И когда она потом жаловалась представителю политотдела, что ни репетиций, ни концерта провести не удалось, тот успокаивал: «Не огорчайтесь! Важно, что вы побывали среди бойцов, поговорили с ними. Ребята очень довольны!»

Как-то комиссар батальона попросил Тасю пойти с ним к бойцам, только что выведенным из тяжелого боя.

— Может, вам удастся растормошить их. Они сейчас совсем окаменевшие.

Добрались до лесной поляны. На уже вытоптанной и пожухлой траве лежали парни, вялые ко всему, безразличные, занятые только своими мыслями.

— Вот привел к вам в гости Настасью Алексеевну Залесскую, — бодро возвестил комиссар. — Она и режиссер, и спец по танцам. Вообще — артистка.

Кто-то промямлил «здравствуйте». Кто-то лениво приподнял голову, взглянул на пришедшую и равнодушно отвернулся.

— Мне кажется, я им сейчас ни к чему, — расстроенно шепнула Тася. — Они слишком в себе.

— Вот это-то и плохо. Необходима разрядка, — пробурчал комиссар.

Залесская села на пенек. Достала из кармана пальто книжку стихотворений Симонова. Как бы между прочим, спросила комиссара:

— Помните? — И вполголоса стала читать:

Словно смотришь в бинокль перевернутый —
Всё, что сзади осталось, уменьшено,
На вокзале, метелью подернутом,
Где-то плачет далекая женщина.

Комиссар загрустил. Стоял в неудобной позе, нагнувшись к Залесской, и едва заметно качал головой.

А Тася читала уже чуть громче:

Снежный ком, обращенный в горошину, —
Ее горе отсюда невидимо;
Как и всем нам, войною непрошено,
Мне жестокое зрение выдано.

Прочла до конца и молча сидела на пеньке с раскрытой книжкой на коленях.

Но вот кто-то из лежащих на поляне требовательно сказал:

— Что же вы перестали… Еще читайте!

Тася стала читать «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…»