Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

Грозное слово, заставляющее скрежетать зубами мировую буржуазию: нет, не вышло, не удалось задушить республику рабочих и крестьян!

Вдохновенное слово, ласточкой облетевшее всю землю и вдохнувшее уверенность в сердца белых, желтых, черных и красных обитателей земли, — крепнет, набирается сил, расцветает единственное социалистическое отечество рабочего класса!

Я прислушивался к разговорам прорабов первой пятилетки, озабоченных судьбами целых областей и губерний, ловил их короткие фразы, — цифры делали их похожими на математические формулы, — и давал волю своему воображению: видел котлованы, просторные заводские цеха, выросшие там, где вчера еще нога человека оставляла свой след возле медвежьего, видел голубые города будущего, честное слово, более величественные и прекрасные, чем изобразил их в своем рассказе Алексей Толстой.

Но вступать в общение с командирами и командармами индустрии почему-то робел: ну что́ им до паренька с кимовским значком на косоворотке, который растерянно плутает среди всех этих «лошадиных сил», «капиталовложений», «диспонирований», «заготовительных» и «продажных» цен.

Впрочем, однажды в общежитии появились два общительных парня, охотно принявших меня в свою компанию.

Пролетарские писатели Иван Макаров и Николай Кочин приехали на пленум РАППа.

Уже в первый вечер я рассказал им всю свою жизнь. А чтобы они не подумали, что в вопросах литературы я пентюх, пришлось поведать им и о нашей литературной группе в Ростове, и о моем вступлении в СКАПП[3], и, уж конечно, о встрече с Владимиром Маяковским…

Произошла эта встреча в Армавире, куда я приехал для обследования пионерской работы.

Возвращаясь вместе с Сотниковым из окркомола, я заметил на тумбах и стенах домов грандиозные афиши. Они орали толстыми красными голосами о событии, чрезвычайном для жителей Армавира: «ЛЕФ в гостях у армавирцев! Владимир Маяковский прочтет свою новую поэму «Хорошо!» В заключение — ответы на вопросы. Билеты продаются в кассе окружного драматического театра».

«Разворачивайтесь в марше! — восторженно завопил я. — Идем слушать Маяковского». Сотников немедленно согласился: «Маяковский — свой парень. Идем!»

Театр был полнехонек. Пришла пролетарская молодежь послушать своего любимого поэта. Но я заметил изрядное количество нэпачей — полосатые брюки дудочкой и лакированные полуботиночки. Они нахально расположились в первых рядах партера.

«Вот и Валерьян Павлович пожаловал», — толкнул меня в бок Сотников.

В ближайшей к сцене ложе бенуара я рассмотрел фигуру действительно примечательную. На человеке с лицом Антона Павловича Чехова, только очень злого, раздраженного на весь свет Чехова, была черная широкополая шляпа, золотое пенсне с черной шелковой ленточкой и черная пелерина с бронзовыми львами на застежке. Его окружали какие-то старушенции в длинных темных платьях из шуршащего шелка.

«Типичный интеллигент, — презрительно процедил я сквозь зубы. — Чем же он знаменит, этот ваш Валерьян Павлович, в пенсне со шнурочком?»

Оказывается, Валерьян Павлович был знаменит тем, что преподавал изящную словесность в Армавирской мужской гимназии и имел высокую ученую степень приват-доцента. Это, понятно, до революции. А теперь бывший приват-доцент, как ни в чем не бывало, преподает русский язык и литературу в школе второй ступени и хоть будто и перековался, но продолжает забивать головы молодежи устаревшими классиками и даже, подумайте, на одном литературном вечере заявил, что весь «Цемент» Гладкова не стоит и одной строчки «Обломова». Кроме того, он совершенно не считается с деятельностью пионерского форпоста в школе и не отпускает со своих уроков ребят для выполнения общественно полезной работы.

Сообщение Сотникова о поведении этого старорежимного фрукта меня чрезвычайно возмутило. Когда же он осмелился выступить против Маяковского, я не выдержал и… Но лучше по порядку.

Занавес был поднят, на авансцене стояли стол и стул, на столе графин с водой и стакан. Из-за кулис вышел бритоголовый гигант в сером костюме и рыжих ботинках-миноносцах с невиданно толстыми подошвами.

Мы изо всех сил захлопали. С галерки кто-то гаркнул: «Маяковский, привет!» И тогда сотни голосов стали скандировать: «При-вет, при-вет, при-вет!»

Поэт подошел к столу, положил на него небольшую книжку, неторопливо снял пиджак и повесил его на спинку стула.

«Я буду читать „Октябрьскую поэму“», — сказал он совсем не напрягаясь, но голос его, низкий и глубокий, прозвучал как гуд колокола и протаранил, нет, попросту подавил весь шум зала. Изредка заглядывая в книжку, Маяковский прочел всю поэму, и воздух в зале дрожал и шевелился от его могучего, гибкого баса.

И едва опали аплодисменты, крики, «браво, бис, Маяковский!», «Здо́рово, спасибо!», и свистки, и змеиное шипение первых рядов, как уже Валерьян Павлович очутился на сцене и принялся доказывать, что поэма Маяковского, которую мы только что слышали, не имеет ничего общего с поэзией, что это вообще нонсенс, или, проще, абракадабра, рассчитанная на оглушение умов.