Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Комбриг в ЦКК написал про меня как про отважного красного кавалериста, не щадившего своей жизни в битвах с беляками. Ты не думай, что коли у меня левая рука сохнет, то я рубиться не мог. Еще как рубился! Как схвачусь с каким-нибудь золотопогонником, так всё мне кажется, что с папашей своим повстречался. Ну и рубаю с оттяжкой, со свистом, насмерть!

— Да при чем же тут твой отец?

— Он мне всю жизнь изувечил. Можно сказать, под откос ее пустил… Ты знаешь, кем он был, мой возлюбленный папаша? Жандармским подполковником. Вот оно как, Дмитрий. Ну и заклеймил меня своим каиновым клеймом. Андрюшка Курасов — жандармский сыночек. Меня в гимназии япошкой прозвали. Я за это в драку лез. А когда говорили — жандармский сыночек, я, понимаешь ли, не обижался. У отца голубой мундир, шашка, кресты на груди. «Я, — говорит, — чистильщик. Чищу государство Российское от всякого мусора — смутьянов и опасных преступников». В Вологде мы жили. А в шестнадцатом году у меня переворот в сознании произошел. Услышал я случайно, как папенька мой одного студента допрашивал. Поначалу как кот мурлыкал: «В ваши годы, милый юноша, и мне были свойственны романтические порывы». Из «Демона» ему что-то декламировал. А потом каторгой стал грозить. А студент только хохочет. И, понимаешь, звонко так, откровенно. «Революция, — говорит, — господин Курасов, надвигается как девятый вал. И чтобы она совершилась, вашего согласия не требуется. А каторга — это баба-яга для маленьких. Вы меня ею не стращайте, тем более что вашими стараниями у меня легкие отбиты, я кровью харкаю». И харкнул моему папаше в лицо кровавым плевком. Папаша вызвал вахмистра Ворону — тот серебряные рубли пальцами гнул — и приказал мозги студенту вправить. Я вбежал в кабинет. Кричу: «Не имеешь права. Прекрати! Он людям счастье добывает, а ты — палач!» На руках у отца белые замшевые перчатки, плотные такие, для верховой езды. Он меня по лицу ра-а-а-з и еще раз… И кричит Вороне: «Вышвырнуть вон!» Ворона сгреб меня в охапку да и вынес из кабинета. С того часа возненавидел я своего отца. Ну а в Октябрьские дни он и до меня добрался. На юг, понимаешь, бежать собирался и хотел меня с мамой забрать. А я уже решил, что за пролетарскую революцию жизни не пожалею. Поговорили тогда с бывшим подполковником жандармским начистоту. Я за словом в карман не лез, всё выложил. А он шашку со стены сорвал, выхватил ее из ножен и хватил меня по левому плечу. Вот… Дай-ка руку… пощупай.

Курасов тоже сел на кровати, распахнул на груди рубаху и, перехватив мою руку, положил ее ладонью на свое горячее вздрагивающее плечо. Я нащупал глубокий бугристый шрам.

— Ох ты…

— Ключицу перерубил, гад. Мама прибежала, видит, я на полу, кровища вокруг, а он с обнаженной шашкой прыгает. Бросилась ко мне, нагнулась и упала… Разрыв сердца. Я в больнице отлежался. Ничего, срослось. Только левая рука сохнуть стала и силу потеряла. Маму очень жалел…

— А отец?

Андрей скрипнул зубами.

— К белым удрал. Всю Вологду перепахали — искали господина подполковника, чтобы расплатиться с ним по революционному счету. Не нашли. Как сквозь землю провалился. Не надоело слушать?

— Ну что ты!