Давай встретимся в Глазго. Астроном верен звездам

— Вышел я из больницы, поступил в депо чернорабочим. Сам понимаешь, от однорукого пользы немного. Но терпели. Когда же, в начале девятнадцатого, хотел в комсомол записаться, мое социальное происхождение стеной непреодолимой поднялось. Говорят: «Вроде бы и ничего ты, Андрейка, парень, но сын жандармского подполковника, и, выходит, не место тебе в Коммунистическом союзе молодежи…» Я не обиделся. Я знал цену жандармским погонам. Но решил доказать, что не всегда яблоко от яблоньки близко падает. Папаша с белыми, а я добровольцем в красную кавалерию. Сперва вроде связного при комбриге, ну а потом — бойцом. Рубился здорово. Должно быть, злость силы прибавляла. Ну и мысли излагать умел. Всё же из пятого класса гимназии, и брошюры революционные читал. Назначили комвзводом. Тут и в партию приняли. Но когда спрашивали, кто отец, я правды сказать не смог. Отец, говорю, канцеляристом в полицейском участке служил и помер еще до революции. Только ты не думай, что я правды своей страшился. Не страшился, а ненавидел и презирал ее свыше всякого человеческого терпения. Замарать душу бойца Красной Армии не осмелился… Ну, дали мне год кандидатского стажа. Я понимаю, что немыслимое доверие оказано, и за ложь свою кровью уплачиваю. Одноруким чертом в бригаде прозвали. Три сабельных ранения и одно пулевое… Перевели в члены РКП(б) и тут же комиссаром эскадрона назначили. Кончилась гражданская, а я в Орле застрял. Направили на комсомольскую работу. Сперва завполитпросветом, а потом секретарем укома. И уже в двадцать пятом на Север попал. По соседству с родными местами. Работал членом бюро губкома, а потом и секретарем избрали. И тут, понимаешь ли, Дмитрий, я как-то душой успокоился — будто и не был никогда сыном жандарма Курасова. Работаю, ребята меня уважают, и девушка одна нашлась. Сердце свое раскрыла для меня — сухорукого, порубанного, некрасивого. Но и ей правду я не открыл. Вот только когда она меня ласкала и рукой шрама моего на левом плече касалась (я ей сказал, что казачок один меня располосовать надвое собирался, да, видно, силенок не хватило), вздрагивал я и папашу своего вспоминал. Неужто, думаю, жив еще, проклятый?..

Год назад сынок родился. И не в меня, а весь в Лизу. Голубоглазый, светленький и очень крупный. Но у лжи, говорят, короткие ножки… так, что ли? В общем, догнали мою ложь, Митя. Через девять лет, а всё же догнали. Кто-то из вологодских заявление в губККа[4] написал. Так, мол, и так, секретарь губкома комсомола Курасов Андрей Георгиевич вовсе не тот, за кого себя выдает, а единственный сын изверга и палача революционного пролетариата, жандармского подполковника, удравшего к белым. И подтвердить-де это может вся Вологда. Меня вызывают и спрашивают: «Так кто был твой отец, товарищ Курасов?» Я отвечаю, согласно анкете, что был он писарем в полицейском участке. «Значит, ты однофамилец известного в Вологде жандармского подполковника Курасова?» — «Нет, — отвечаю, — не однофамилец, а сын, но ненавижу его так, как вам и не снилось». — «Значит, ты, Курасов, в партию обманным путем проник?» Я стал всё рассказывать… Вот как тебе. Выслушали, покачали головами и передали вопрос о моей партийной принадлежности в ячейку. За исключение проголосовали единогласно. Вывели из состава губкома партии и губкомола. Лиза первоначально тоже от меня отшатнулась. «Ложь, — говорит, — между нами, Андрей. Трудно мне через нее переступить». Но переступила, поверила мне моя Лизанька. Отобрала у меня наган. Живи, мол, борись, доказывай. А когда в Москву поехал, то выкрал у нее из шкафчика револьвер и в портфель спрятал. Так, на всякий случай. А она телеграмму прислала: «Не смей и думать об этом».

— Да разве ты думаешь? Ведь это, Андрей, страшное дело. И комсомольцы так никогда не поступают, — лепетал я, холодея от ужаса.

Мне показалось, что Курасов вот сейчас, в темноте, вытащит из-под подушки револьвер и пальнет себе в висок. Соскочив с кровати, я подсел к нему и схватил его за руки:

— Лучше дай мне наган, я его спрячу.

— Успокойся, — сказал Курасов. — Стреляться я пока не собираюсь.

— Что значит «пока»! А вообще — собираешься? Нет, ты мне скажи, скажи! — Я теребил Курасова за рукав рубахи, хватал его за плечи и старался в ночной тьме разглядеть его лицо.

— Ладно, Митя, ложись, — устало сказал Курасов. — Что ты понимаешь, мальчик. — И вдруг сам удержал меня и выдохнул: — А ты мне веришь?

— Конечно, верю. Тебя должны восстановить в партии… Вот и комбриг Книга им всё о тебе написал. Наверное, дадут строгача и пошлют на низовую работу. Ну и что? Поработаешь, докажешь.

— А что я должен, по-твоему, доказать?

Действительно, что? То, что он не приспособленец, а настоящий коммунист? Да разве Курасов не доказал это во время гражданской войны и потом, в годы комсомольской работы? А вот доказать, что не было никакого обмана, когда обман налицо, — невозможно.