Давайте все убьем Констанцию

Когда женщина вышла, я, потеряв от смущения дар речи, нырнул в противоположную кабинку.

В зарешеченном оконце двигалась тень.

– Да, сын мой?

– Простите, отец, – выпалил я. – Калифия.

Послышалось проклятие, вторая дверь исповедальни со стуком распахнулась. Я приоткрыл свою дверь. Священник отшатнулся, словно от выстрела.

Раттиган, дежа вю. Но не гибкая женщина, девяносто пять фунтов загорелой, коричневой, как тюленья шкура, плоти, а ее подобие – ходячий скелет, вешалка, флорентийский священник эпохи Ренессанса. Внутри прятались кости Констанции, но плоть, их облачавшая, была бледней черепа, уста священника алкали спасения, а не скоромного стола с ночлегом. Тут был Савонарола[29], моливший Господа простить его неистовые речи, и Господь безмолвный, с духом Констанции, горящим в очах и взирающим из черепа.

Расколотый надвое отец Раттиган убедился, что, помимо произнесенного мною слова, другой опасности от меня не исходит, мотнул головой в сторону ризницы, впустил меня внутрь и закрыл дверь.

– Вы ее друг?

– Нет, сэр.

– Хорошо! – Он запнулся. – Садитесь. У вас пять минут. Меня ждет кардинал.

– Тогда вам нужно идти.

– Пять минут, – произнесла Констанция под маской своего близнеца. – Ну?

– Я только что побывал у…

– Калифии. – В голосе отца Раттигана послышалось подавленное отчаяние. – Царица. Посылает сюда людей, которым не сумела помочь. У нее своя вера, от моей отличная.

– Констанция опять исчезла, отче.

– Опять.

– Так сказала Царица, то есть Калифия.

Я протянул отцу Раттигану Книгу мертвых. Он перелистал ее.

– Откуда она у вас?

– От Констанции. Сказала, кто-то ей прислал. Чтобы напугать, навредить – бог знает для чего. То есть только ей известно, вправду ли это так страшно.

– Подозреваете, она прячется просто из вредности? – Он задумался. – У меня самого в мозгу двоится. Но были же такие, кто тогда сжег Савонаролу, а теперь прославляет. Странное дело: святость и греховность в одном лице.

– Но ведь подобное бывает, отче? – осмелился я заметить. – Немало грешников сделались святыми, да?

– Что вам известно о Флоренции тысяча четыреста девяносто второго года, когда Савонарола заставил Боттичелли сжечь свои картины?

– Мне известен единственный век, сэр… отче. Тогда Савонарола, теперь Констанция…

– Если бы Савонарола был с ней знаком, он бы покончил с собой. Нет, нет, дайте подумать. У меня с рассвета ничего не было во рту. Тут есть хлеб и вино. Давайте заморим червячка, а то я свалюсь.

Отец-благодетель извлек из стенного шкафа каравай и кувшин, и мы сели за стол. Священник преломил хлеб и налил себе малую толику, а мне побольше, каковую я принял с радостью.

– Баптист?

– Как вы догадались?

– Об этом я лучше промолчу.

Я осушил стакан.

– Вы мне поможете с Констанцией, отче?

– Нет. О господи, господи, может быть.

Он налил мне еще вина.

– Вчера ночью… Возможно ли? Я припозднился в исповедальне. Словно бы ждал кого-то. Но вот к полуночи вошла женщина и долго молчала. Наконец, как Иисус, воззвавший к Лазарю, я настоял, и она расплакалась. Высказала все. Грехи возами и тележками, грехи за последний год, десять, тридцать лет; остановиться не могла, дальше и дальше, от ночи к ночи страшнее, потом она замолкла, и я уж собрался дать наставление, пусть читает «Аве Мария», но слышу, она убегает. Сунулся в кабинку, но там только запах остался. Боже мой, боже.

– Духи вашей сестры?

– Констанции? – Отец Раттиган откинулся на спинку стула. – Тысячу раз проклятые, эти духи.

Вчера ночью, подумал я. Наступали на пятки. Что ж мы вчера-то не поехали.

– Вам, наверное, пора идти, отче, – заметил я.

– Кардинал подождет.

– Ну хорошо, вы мне позвоните, если она вернется?

– Нет. Священник что адвокат, сведения о клиентах должен держать в секрете. Вас это так расстроило?

– Да. – Я рассеянно стал крутить на пальце обручальное кольцо.

Отец Раттиган это заметил.

– Ваша жена обо всем этом знает?

– В общих чертах.

– Похоже на гедонистическую мораль.

– Моя жена мне доверяет.

– Для жен это характерно, благослови их Господь. Вы считаете, моя сестра достойна спасения?

– А вы так не считаете?

– Бог мой, я оставил всякую надежду, когда сестра назвала искусственное дыхание рот в рот позицией из Камасутры.

– Констанция! И все же, отче, если она снова появится, не могли бы вы набрать мой номер и повесить трубку? Я пойму, что вы мне даете знак.

– В такте вам не откажешь. Дайте мне ваш телефон. Я вижу в вас не столько баптиста, сколько порядочного христианина.

Я дал ему два номера, и свой, и Крамли.

– Всего один звонок, отче.

Священник всмотрелся в наши номера.

– Все мы живем на откосе. Но некоторые чудом пускают корни. Не ждите. Вдруг телефон не прозвонит. Но я дам ваш номер и своей помощнице, Бетти Келли, на всякий случай. Почему вы это делаете?

– Она катилась в пропасть.

– Смотрите, как бы она не увлекла за собою и вас. Мне стыдно это говорить. В детстве она выкатилась на роликах на середину улицы и остановилась среди машин – ради смеха.

Он уставил на меня пристальный, светящийся взгляд.

– Только почему я вам об этом рассказываю?

– Это мое лицо.

– Что-что?