Давайте все убьем Констанцию

– Это марсианин? – послышалось в трубке.

– Генри! – обрадовался я.

– Это я. Бред, но мне тебя не хватает, сынок. Чуток глуповат, как сказал один цветной пилоту летающей тарелки, тоже не белому.

– В жизни не слышал ничего приятней, – сказал я прерывающимся голосом.

– Черт, если ты собрался рыдать, я прощаюсь.

– Не надо, – захлюпал носом я. – Боже, Генри, как здорово слышать твой голос!

– Это значит, ты подоил корову и у тебя полное ведро не скажу чего. Мне как, быть вежливым или нет?

– И то и другое, Генри. У меня все наперекосяк. Мэгги опять на Востоке. У меня здесь, правда, Крамли, но…

– Это значит, тебе требуется слепец, чтобы вывел тебя из самого что ни на есть дальнего угла хлева? Проклятье, погоди, достану носовой платок. – Он высморкался. – Черт, и когда же тебе нужен мой всевидящий нос?

– Вчера.

– А я уже здесь! В Голливуде, навещаю кое-какое черное отребье.

– Знаешь Китайский театр Граумана?

– Черт, да!

– Как скоро сможешь приехать туда?

– Как желаешь, сынок. Буду стоять в чечеточных туфлях Билла Робинсона[78]. Отправляемся на другое кладбище?

– Почти что.

Я позвонил Крамли, сообщить, куда собрался: к Раттиган, наверное, доберусь позже, но зато привезу с собой Генри.

– Слепец ведет слепца, – прокомментировал он.

Глава 29

Он находился ровно там, где обещал: на отпечатках «балдежных» танцевальных туфель Билла Робинсона; не задвинутый на прежнюю галерею для ниггеров, а выдвинутый вперед, на виду у проходящих белых.

Корпус его был прям и недвижен, однако ногам в отпечатках Билла Робинсона явно не стоялось на месте. Глаза, как и рот, были закрыты; судя по всему, он созерцал приятные воображаемые картины.

Я встал перед ним и выдохнул.

Генри разразился потоком слов.

– Радость дарит двукратную резинка «Риглиз» дважды мятная! Чур меня, чур! – Он засмеялся и схватил меня за локти. – Господи, малыш, ты отлично выглядишь! Не вижу, но знаю. Голос у тебя всегда был как у тех, на экране.

– Часто просачивался на сеансы, оттого.

– Подойди-ка поближе, малыш. Э, да ты пивом налился.

– Вид у тебя великолепный, Генри.

– Мне всегда хотелось знать, какой у меня вид.

– Как Билл Робинсон на слух, так ты на вид, Генри.

– Тут в самом деле его следы? Скажи, что да.

– Попадание полное. Спасибо, что пришел, Генри.

– А как же. Давненько мы не прочесывали кладбища! Мне уж могилы по ночам снятся. А здесь что за кладбище, какого разряда?

Я оглядел ориентальный фасад Граумана.

– Здесь духи. Так я сказал в шесть лет, когда прокрался за экран и увидел черно-белые тени, которые злобно оттуда таращились. Призрак за органом, лишившись маски, прыжком вырастает до тридцати футов, чтобы убить тебя одним-единственным взглядом[79]. Картины высокие, широкие и бледные, актеры по большей части умершие. Духи.

– С родными ты этими соображениями поделился?

– С родными? Словом не обмолвился.

– Послушный сын. Чую благовония. Не иначе мы рядом с Грауманом. Настоящий класс. Не какое-нибудь китайское рагу.

– Вход тут, Генри. Я подержу дверь.

– Э, да тут темнотища. Карманный фонарик прихватил? Мне всегда нравилось помахивать фонариком и изображать, будто мы знаем, что делаем.

– Вот фонарик, Генри.

– Духи, ты сказал?

– Тридцать лет по четыре сеанса в день.

– Не держи меня за локоть, а то я чувствую себя бесполезным. Если упаду, пристрели меня!

И Генри двинулся, почти не отталкиваясь от кресел, по проходу к оркестровой яме и обширным помещениям сверху и снизу.

– Все темнее? – спросил он. – Давай-ка я включу фонарик.

Вспыхнул огонек.

– Ага. – Генри улыбнулся. – Так-то лучше!

Глава 30

В темном, без освещения, подвальном этаже за комнатами следовали комнаты, все стены были в зеркалах, отражения переотражались, пустота глядела на пустоту, заливы безжизненного моря.

Мы вошли в первую, самую большую комнату. Генри крутил фонариком, как лучом маяка.

– Духов тут внизу до черта.

Луч потонул в океанских глубинах.

– Они не такие, как наверху. Призрачней. Меня всегда интересовали зеркала и то, что называют отражением. Другое «я», верно? В четырех или пяти футах от тебя, под коркой льда? – Генри, потянувшись, коснулся стекла. – Есть там кто-нибудь под коркой?

– Ты, Генри, и я.

– Елки-моталки, хотелось бы мне в этом убедиться.

Мы двинулись вдоль холодного ряда зеркал.

Они были тут. Больше, чем духи. Надписи на стекле. Я, должно быть, шумно втянул в себя воздух: Генри направил фонарик мне в лицо.

– Видишь что-то, чего я не вижу?

– Боже мой, да!

Я протянул руку к первому холодному Окну во Время.

На пальце остался слабенький след старой губной помады.

– Да? – Генри склонился, словно рассматривая мое открытие. – Что там?

– Марго Лоренс, R. I. P.[80], октябрь двадцать третьего.

– Кто-то припрятал ее здесь, за стеклом?

– Не совсем. А наверху, футах в трех, другое зеркало: Хуанита Лопес, лето двадцать четвертого.

– Ничего в голове не всплывает.

– Следующее зеркало: Карла Мур, Рождество, двадцать пятый год.

– Ага, – встрепенулся Генри. – Немой фильм, но один зрячий приятель как-то на дневном сеансе читал мне титры. Карла Мур! Она была не из последних!

Я направил свет фонарика.