Давайте все убьем Констанцию

– Смотри не зашиби! – вскрикнул я.

Автомобиль затормозил у самых моих ног.

– Зашибу, когда выберемся! – пообещал Крамли.

Фары заставили тьму отступить. Крамли жал на гудок, размахивал руками, брызгал слюной, бесновался – от всего этого я ошалел.

– Твое счастье, драндулет пролез! Что там?

Я бросил взгляд обратно, во тьму.

– Ничего.

– Тогда и подвозить тебя незачем! – Крамли газанул.

Я прыгнул внутрь и так тяжело плюхнулся на сиденье, что колымага содрогнулась.

Крамли ухватил меня за подбородок.

– Ты как?

– Теперь все нормально!

– Нам надо выбираться!

– Выбираться? – В глубине вырастали тени. – Со скоростью пятьдесят миль в час?

– Шестьдесят!

Крамли всмотрелся в ночь.

– Сэчел Пейдж[112] говорил, никогда не оглядывайся. Как бы этим кто-нибудь не воспользовался.

На свет нетвердо выступила дюжина фигур.

– Давай! – заорал я.

Мы умчались…

В обратном направлении, со скоростью семьдесят миль.

Крамли громко произнес:

– Мне позвонил Генри, рассказал, куда занесло чертова дурня Марсианина!

– Генри, – со вздохом повторил я.

– Фриц тоже! Сказал, «дурень» – это для тебя слишком мягко!

– Он прав! Быстрей!

Мы прибавили газу.

Слышался шум прибоя.

Глава 41

Мы вырулили из канализационного туннеля, я глянул на юг и ахнул.

– Боже правый, гляди!

Крамли посмотрел туда.

– Это дом Раттиган, в двух сотнях футов. Как мы не замечали, что выход ливневого стока отсюда в двух шагах?

– Раньше мы пользовались не им, а Шестьдесят шестым шоссе.

– Если мы добрались сюда от Китайского театра Граумана, то Констанция могла проделывать тот же путь в обратном направлении.

– Только если она свихнулась. Черт. У нее точно мозги набекренистей некуда. Гляди.

На песке виднелись узкие изогнутые отметины.

– Велосипедные следы. На велосипеде весь путь займет не больше часа.

– Бог мой, не может быть, я никогда не видел, чтобы она ездила на велосипеде.

Я привстал в драндулете, оглядываясь на туннель.

– Она там. Вряд ли ушла. Она все еще там, в другом месте, не здесь. Бедняжка Констанция.

– Бедняжка? – взорвался Крамли. – Да у нее шкура как у носорога. Скули себе дальше из-за этой негодной бабенки, а я позвоню твоей жене, пусть приезжает и намылит тебе шею!

– Я ничего такого не делал.

– Разве? – Крамли дал полный газ, выезжая на берег. – Три дня как псих мотался по приемным вшивых хиромантов, балконам Китайского театра, карабкался на Маунт-Лоу! Парад неудачников, и все из-за крали, получившей «Оскара» за то, что не слишком дорожилась. Ничего такого? Распотроши мою шарманку, если я сфальшивил!

– Крамли! Кажется, я видел Раттиган там, в туннеле. И что ж мне теперь, сказать «иди к черту»?

– Конечно!

– Лжец, – сказал я. – Ты пьешь водку, а писаешь яблочным соком. Я тебя раскусил.

Крамли прибавил газу.

– О чем это ты?

– Ты мальчишка при алтаре.

– Иисусе, дай мне отогнать свою колымагу, чтоб не стояла прямо перед хоромами этой водоплавающей дурищи!

Полузакрыв глаза, скрежеща зубами, он сперва погнал, потом замедлил ход.

Я с усилием сглотнул и произнес:

– Ты мальчик-сопрано. Папа с мамой умилялись, слушая тебя за полуночной мессой. Черт возьми, я заглянул тебе под шкуру в кино, где ты скрывал выступившие на глазах слезы. Католический верблюд со сломанным хребтом. Из великих грешников, Крамли, получаются великие святые. Как бы ни был плох человек, он всегда заслуживает второго шанса.

– У Раттиган их было девять десятков!

– Неужели Иисус ведет им счет?

– Проклятье, да!

– Ничего подобного, потому что однажды ночью, в далеком будущем, ты позовешь священника, чтобы он тебя благословил, и он вернет тебя в одну из рождественских ночей, когда папа тобой гордился, а мама всплакнула, и ты закроешь глаза, чертовски радуясь, что ты снова дома и не нужно прятаться в туалете, чтобы скрыть свои слезы. В тебе по-прежнему живет надежда. Знаешь почему?

– Почему, черт возьми?

– Потому, что я этого для тебя хочу, Крам. Хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы пришел домой, к чему-то, к чему-нибудь, пока не поздно. Позволь, я расскажу тебе историю…

– Нашел время трепать языком! Только-только унес ноги от компании ненормальных. Расскажи лучше, что ты видел в туннеле.

– Не знаю, я не уверен.

– Господи боже, погоди! – Крамли порылся в бардачке, откупорил с громким вздохом облегчения небольшую фляжку и выпил. – Если уж мне придется сидеть здесь и наблюдать за океанским отливом и приливом твоего красноречия… Говори.

Я заговорил:

– Когда мне было двенадцать, в мой родной город явился странствующий чародей, мистер Электрико. Он прикоснулся ко мне пламенеющим мечом и воскликнул: «Живи вечно!» Почему он мне это сказал, Крамли? Увидел что-то в моем лице, в манере держаться, сидеть, говорить – что? Знаю одно: прожигая меня своими глазищами, он выдал мне мое будущее. Уйдя с ярмарки, я остановился у карусели, слушал, как каллиопа[113] играла «Прекрасный Огайо», и плакал. Я знал, случилось нечто невероятное, чудесное, не имеющее названия. Через три недели, двенадцати лет от роду, я начал писать. С тех пор писал каждый день. Чем это объяснить, Крамли? Чем?

– Вот, – произнес Крамли. – Можешь прикончить.

Я допил остатки водки.