Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

Эту любовь к морю заметил тонко чувствующий Велимир Хлебников. «Душе России дал морские берега» — строка из его стихотворения «Бурлюк».

И всё же обучение в Одессе показалось восемнадцатилетнему юноше чересчур классическим, чересчур казённым, а отношения — не такими близкими и неформальными, как в Казани. Давид Бурлюк решает вернуться туда, хоть это и было теперь совсем далеко от семьи.

Одесса много дала Бурлюку. «Мой колорит ознакомился с лиловатыми гаммами русского импрессиониста Костанди, и когда я в 1901–2 году опять появился в Казани, затосковав по своим казанским друзьям, то в бесконечном количестве привезённых опять на берега мной этюдов юга было гораздо больше мягкости и понимания тональности. Мои работы в портретном классе по живописи заслужили сразу ряд высших похвал Медведева, и художественный совет школы восхищался моими пейзажами», — вспоминал он. Сто из трёхсот привезённых в Одессу этюдов и множество рисунков Давид возьмёт с собой в Казань (его работы будут и в будущем «кататься» с выставки на выставку по всей России) и покажет на осенней выставке в Казанской художественной школе.

Казань встретила радушно. Друзья оказались на месте.

Второй год в Казани

«Казань приняла меня очень радушно, — вспоминал Бурлюк. — К осени 1901 года я был уже в головном (натурном) по живописи и в фигурном по рисунку. До Рождества мы рисовали с Георгием Лукомским Венеру Милосскую. И я был переведён в натурный класс. Георгий Лукомский держался особняком, аристократом, носил манжеты и питерские стоячие воротнички».

Давид встретил Цитовича и Оношко — и они поселились вместе:

«Жили в полуподвале на одной из улиц к Казанке реке. Здесь мы прожили до святок. Из моих новых приятельских связей, я должен оттенить дружбу с молодым художником Дунаевым, потомком Сумарокова (драматург). Дунаев был блондином, напоминавшим мне Герберта Пикока англичанина (см. “Восхождение на Фудзи-Сан”) он обладал крепким характером, так например легко бросал курить после разговора со мной… Вместе с ним мы встречались часто и рисовали пейзажи. Зима эта, заполненная писанием красками голов (одна из них в пожарной каске, была подарена Девлеткильдеевой, Казань). Я очень старался писать эти головы.

Учил меня Г. А. Медведев. Первая голова была старичок — оборванец с трубкой, затем “пожарник” татарин с топором, а больше не помню».

Подаренный Девлет-Кильдеевой портрет вряд ли сохранился, зато сохранился портрет старика, подаренный Давидом другой знакомой по школе, Надежде Ивановской (в замужестве — Ливановой). С ней он, помимо самой школы, встречался неоднократно на посиделках, которые проходили попеременно в домах учеников:

«Из жизни второй зимы особенно тепло вспоминаются “наброски”. Это было родом посиделок. Барышни: Свешникова, жившая с Бельковским, Ивановская (“бабушка”) и др., все милые создания приходили на эти собрания устраивавшиеся периодически у разных лиц. Протопоповы, Архангельский, Фирсов, Добрынин, Мурзаев и др. делали наброски. Публика позировала попеременно. За окном ревела татарская зима, звенели редкие бубенцы, подбадриваясь на ухабах, проезжих коней, а в маленьких комнатах кипела работа, шли споры об искусстве. Несколько раз “наброски” устраивались и в домах “богачей” Ивановских, Преклонских, Девлеткильдеевых. Там тогда в хрустальных вазочках изобиловало разнообразие домашнего варенья: малина, крыжовник, груша и т. д. и у Преклонских в Кремле гордо высился гусь с яблоками».

В семье Надежды Ивановской хранились не только «Портрет старика» — самая ранняя известная нам работа Бурлюка, но и акварель с изображением зимнего пейзажа с дарственной надписью Бурлюка, его небольшой живописный холст «Головка девочки», а также несколько альбомов, в которых Ивановская делала наброски портретов Бурлюка, Фешина и других учеников. Бурлюк, подписанный как «Додю», изображён на них в пальто и шляпе, с усиками; один из портретов, где он с раскрытым этюдником пишет с натуры, Давид Давидович воспроизвёл в 1961 году на обложке «Color and Rhyme», отметив, что здесь ему восемнадцать лет и он рисует первый снег в Казани.

На Рождество Давид поехал к дяде Дунаева в Лаптевский уезд, за 60 вёрст от Казани. Две недели, проведённые там, он вспоминал как прекрасные. Было очень холодно, «воздух был подобен куску льда, сквозь который можно было двигаться, но холод этот был животворен». Там он написал этюд избы с заиндевевшими окнами и чёрными воротами, который затем часто повторял в Америке.