Давид Бурлюк. Инстинкт эстетического самосохранения

«По возвращении в Казань январь 1902 г. я нашёл два больших эскиза, из них один маленький, “Лунная ночь”, куплен был Мюфке», — вспоминал Бурлюк. «Другой, “Мельницы над Днепром”, получил 25 рублей награды и, говорят, долго висел в натурном классе в новом здании Казанской Художественной школы (этот холст, вероятно, сгорел позже во время случившегося пожара) в новом здании… В 1902 году оно уже строилось. В доме Вагнера Казанская школа доживала дореформенный дух, заложенный когда-то… основателем ея Н. Н. Бельковичем. При мне уже преподаватели школы начали понемногу отходить от учащихся. В школу вторглось много грубого чужого элемента типичных “учеников” ради карьеры, дипломов или спасавшихся от военщины царского времени».

Конечно, это произвело не самое благоприятное впечатление на юношу. Как и то, что, по воспоминаниям Бурлюка, и в самой школе, и вообще в Казани совершенно не было никаких картин, «на которых ученики могли бы набить глаз или почерпнуть какие-либо знания». Тут он, конечно, ошибается — ещё в 1890 году Ольга Сергеевна Александрова-Гейнс подарила городу здание Александровского пассажа, занимавшее целый квартал, как раз с целью организации там музея. Музей в итоге открыли в Гостином дворе, а в марте 1918 года изгнанная из своего особняка Ольга Гейнс написала дарственную, по которой передала богатую коллекцию картин Северо-Восточному этнографическому и археологическому институту. Ныне большая часть коллекции (работы Репина, Айвазовского, Куинджи, Шишкина) находится в собрании Музея изобразительных искусств Республики Татарстан. Так что коллекции живописи в Казани были — не было картин в самой школе.

Большим потрясением для учеников стало отчисление из Академии художеств некоторых выпускников Казанской художественной школы, которые казались им кумирами. Поэтому Давид решил уехать из Казани — несмотря на то, что Г. А. Медведев очень хвалил его «краски в работах и лепку» и уговаривал остаться в школе ещё на год, пообещав устроить по окончании школы в Академию. Вернётся он в Казань лишь через 12 лет, во время «турне кубофутуристов».

К концу учебного года Давид Бурлюк был переведён в натурный класс как по рисунку, так и по живописи.

Много позже, уже в 1945 году, между Давидом Бурлюком и его школьным другом Петром Дульским, к тому времени видным художественным деятелем и историком искусства, завяжется переписка. Бурлюк начнёт отправлять ему из Нью-Йорка фотографии, репродукции с работ японского и американского периодов, буклеты и каталоги своих выставок, журналы «Color and Rhyme». Так в Казани образуется «архив Бурлюка». Подобные архивы сформировались и в Уфе, и в Тамбове, и в Екатеринославе (Днепропетровске), и в Одессе — щедрый Давид Давидович не хотел, чтобы о нём забывали, и, кроме того, так он проявлял свой неукротимый просветительский дух.

Казанская художественная школа многое дала Давиду Бурлюку. Многое было для него здесь впервые — например, оформление декораций к спектаклю «Дядя Ваня» по Чехову. И несмотря на то, что Казанская школа была провинциальной, а преподаватели «не хватали звёзд с неба», ещё один ученик, Николай Фешин, по словам Бурлюка, «окончив Казанскую художественную школу, только “укрепил свою руку”, его художественные горизонты открылись тоже, в Академии художеств он не ломал себя, а дополнял, и… приехав с “этой провинцией” в Соединённые Штаты, он нашёл здесь крупный материальный и иной успех. Говорю это в оправдание Казани».

Завершая воспоминания о Казани, Бурлюк писал: «Я в 1902 году уехал в Мюнхен, в 1903–4–5 в Париж, а с 1906–7 года осезаннился, старался прах Казани отряхнуть от художественных ног своих, но… верно кое что осталось: прошлое забыть трудно. А Казань, люльку своего искусства, я вспоминаю всегда с улыбкой».

Глава пятая. «Прорвавшись в мюнхенские заросли…»

Мюнхенские годы учёбы Давида Бурлюка (хотя «годы» — это громко сказано, это были месяцы) оставили яркий стихотворный след.

В 1913 году Бенедикт Лившиц посвятил Бурлюку стихотворение, в котором есть такие строки:

Сродни и скифу, и ашантию
Гилеец в модном котелке,
Свою тропическую мантию
Ты плещешь в сини, вдалеке.
Не полосатый это парус ли,
Плясавший некогда рябо,
Прорвавшись в Мюнхенские заросли
На пьяном корабле Рембо?

Вспомнил о Мюнхене и Хлебников, когда осенью 1921 года, почти шесть лет спустя последней встречи с Бурлюком, написал вдруг стихотворение о нём: