Давид против Голиафа

И, наконец, последний, пятый луч, который в нашей пентаграмме направлен вниз. Речь идет об очень сложном и противоречивом явлении, которое можно условно назвать бегством к природе. Этот луч принадлежит «сверхчеловеческой» пентаграмме эскапизма, потому что, за исключением героического вектора, дружба с природой присутствует в остальных трех лучах. Заратустра призывает быть верным земле (а магический Адам флорентийцев работает с грубыми и тонкими субстанциями и перестраивает природу под себя). Метафизические учителя реализуют свое отшельническое уединение на лоне природы – в пустыне, где они питаются акридами, или в пещерах Гималаев, куда послушники приносят к ним зачерствелые корки козьего сыра. Ну, а святые – те получают мед непосредственно от медведей и вкладывают вывалившихся червячков обратно в свои язвы. То есть, природа, пусть по-разному, но в любом варианте важна для «сверхчеловека»: если он рвет с юдолью как с неким проклятьем, то в этом разрыве должна проявиться память об эдемском саде до грехопадения. (Герой природу либо отрицает, либо игнорирует. Для Одиссея Средиземноморье есть картезианская протяженность, в центре которой преодолевает препятствия его мыслящее «Я».)

«Бегство к природе», таким образом, берет некий фон, некий сценический задник, которым является природа при «сверхчеловеке» и делает это центральной частью своей стратегии. Понятно, что при таком повороте уже не до пассионарной жертвенности – она уходит. Тем не менее, те, которых можно назвать «экзистенциальными экологами», – Торо, Лонгфелло, из литературных героев – лейтенант Глан, – каким-то образом продолжают претендовать на долю в «сверхчеловеческом». Они сохраняют, по крайней мере, два других козыря – асоциальность и одиночество, – которые в их случае начинают играть заметно более важную роль.

Однако лейтенантом Гланом «экологическая версия» Заратустры далеко не исчерпывается. Есть ведь и «счастливый дикарь» Руссо, которого на практике попытался воплотить Гоген. Есть, кроме того, и миф о туземце, обладающем сверхъестественными способностями за счет своей непостижимой для «цивилизованных» людей космической «подлинности» (предельным развитием этого мифа следует признать продукцию Кастанеды).

И, наконец, помимо литературной харизмы Лонгфелло и Кнута Гамсуна, помимо чапарально-мескалинового гламура кастанедовских яки существуют совершенно реально племена, живущие в условиях каменного века в сельве Амазонки, в джунглях Филиппин или в австралийском буше. Кому-то может показаться, что уж последние-то выпадают из дискурса о «сверхчеловеке». Действительно, на первый взгляд, скорбная, отнюдь не руссоистская действительность туземных племен питает расовый снобизм некоторых горе-антропологов, думающих, что уж тут-то они нашли весомую антитезу своему идеалу: дескать, если «сверхчеловека» и нельзя напрямую пощупать, то, тем не менее, каким-то образом он становится менее виртуальным от неоспоримой очевидности «недочеловека». Проблема в том (для этих расистов), что так совершенно не думали великие структуралисты и исследователи фольклорных архетипов Фрэзер, Леви-Стросс, А. Дэвид-Ниил, Мирча Элиаде, которые изучали мышление «дикарей», чтобы выйти на ту трансцедентальную азбуку, с помощью которой пишется ментальная жизнь всего человечества.

И все-таки, все-таки… этот «пятый путь», по большому счету, является коллапсом «сверхчеловеческой» идеи, что в варианте лейтенанта Глана, что в версии Дона Хуана, не говоря уже о тех бедолагах, на которых охотятся с вертолетов мафиозные вырубщики лесов. Ведь, по версии некоторых традиционалистов, туземные племена есть осколки тех, кто когда-то противопоставил себя древним цивилизациям, но потерпел поражение в своем антисоциальном проекте, в результате чего героические братства изгоев выродились в объединения тех, кто поддерживает свое существование из зеленой чаши натурального обмена веществ.

8. Все-таки, «герой»!

Пять путей бегства из социума, образующие пентаграмму возможных модальностей «сверхчеловека», не оставляют сомнения в том, что, по крайней мере, для европейского духа общество на инстинктивном уровне оценивается как зло (строго говоря, само явление пророческой традиции монотеизма изначально предполагает то же самое, ибо лишь в этом контексте понятен конфликт Пророка и традиционной цивилизации, вопреки которой он приходит со своим посланием).

Общество есть зло не только потому, что оно в самом естественном и первичном контакте с личностью представляет собой «каторгу», систему отчуждения, в которой человек исходит драгоценными соками своего единственного и неповторимого существования. Маркс многое сделал, чтобы свести проблему именно к этому, поддерживая иллюзию, что в принципе существуют «неправильные» и «правильные» варианты общества; дескать, в «правильном» отчуждение преодолимо…