Давид Седьмой

Трудно комментировать надменные слова об ответственности за управление страной и о правящей партии, как будто тогда существовали другие, но о самом человеке они говорят немало.

Застегнутый на все пуговицы, державшийся очень обособленно, был со всеми на «вы» и всех называл по имени-отчеству. В ЦШК и в шахматных кругах появлялся исключительно редко: сотрудники журнала «Шахматы в СССР» и «64» вспоминают, что видели его в Клубе на Гоголевском за послевоенные десятилетия считанное число раз.

Являясь какой-то мифологической фигурой, находясь в конфликте со всеми и ни с кем в то же время, Вайнштейн производил впечатление человека, взирающего на всё как бы со стороны и по-своему. Такую же позицию занял впоследствии и Давид Бронштейн.

Знавшие Бориса Самойловича лично, неизменно попадали под его обаяние, многие утверждали, что даже если человек служит «там», показывая глазами на потолок, это еще ни о чем не говорит. Тем более, что «там» – он только начальник планового отдела. Многие считали, что «там» он только работал, а по-настоящему жил другой жизнью.

Возможна ли такая грань? Где проходил водораздел между работой и всем, интересовавшим Бориса Самойловича? Ведь долгое пребывание в любой среде в «замаскированном» виде не может пройти незаметно ни для психики, ни для ментальности человека.

Не думаю, что Борис Самойлович Вайнштейн, служивший в зловещем ведомстве, на работе только играл роль, а «настоящим» был за шахматами, в концертном зале и на ипподроме: в человеке могут превосходно сочетаться, не входя в конфликт друг с другом, самые разнообразные качества.

Вайнштейн мог рассуждать о мягкой улыбке Алеши Карамазова и о полемике его брата Ивана с чертом, после чего спокойно отправиться на работу в организацию, где черт правил бал. И многие примеры из аналогичной организации в Германии времен Третьего рейха только подтверждают этот факт.

Карьера Вайнштейна в аппарате МВД закончилась после смерти Сталина: началась чистка и его уволили. Мог он распрощаться и со свободой: тогда летели и не такие головы, но – обошлось.

Один из дядей Бронштейна (по материнской линии) уехал в Америку в 1915 году, и до войны с ним поддерживался контакт. Потом переписка прекратилась, но в сентябре 1945 года во время радиоматча СССР – США на имя Бронштейна пришла телеграмма из Нью-Йорка с просьбой подтвердить, действительно ли он является сыном Эстер-Малки. Отношения между недавними союзниками были еще хорошими, и Бронштейну велели ответить на письмо.

История с американским дядей имела продолжение в 1953 году, когда Бронштейна, как он полагал, именно из-за наличия «близкого родственника за границей» не включили в состав команды.

Тогда матч не состоялся, но в следующем году Бронштейн уже был в составе советской команды. «Сразу по прилете в Нью-Йорк ко мне подошел капитан американской команды мастер Бисно и с таинственным видом сказал: “Вас очень хотят видеть две симпатичные девушки. Говорят, что они ваши кузины”. Понятно, что он сообщил об этом, видимо, и руководителю нашей делегации Постникову», – вспоминал Бронштейн.

Когда через несколько дней советская команда выходила из отеля, мимо Бронштейна прошел человек и произнес, не разжимая губ: «Давид Бронштейн, хорошо бы остаться в Америке». Никто этой фразы кроме самого Дэвика не слышал, и рассказал он об этом только сорок лет спустя.

Тогда же в просторном номере гостиницы «Рузвельт» была организована встреча Бронштейна с дядей и двоюродными сестрами Дэвика.

В присутствии дипломатов и представителей КГБ дядя передал Бронштейну письмо и фотографию, но когда кузина пригласила его в субботу на праздничный обед, ему рекомендовали отказаться от приглашения. Более того, Дэвику было предписано не покидать гостиницу без разрешения.

Когда советская команда после матча с американцами возвратилась в Москву, Вайнштейн спросил: «Давид, почему вы не остались в Америке?» Бронштейн опешил: «А как же вы? Вы все тут?..»

«Ничего, как-нибудь выкрутились бы», – хладнокровно заметил Вайнштейн. Вспоминая об этом сорок лет спустя, Давид Ионович полагает, что вопрос его покровителя свидетельствовал о том, что только он знал, как несладко жилось Бронштейну в «тени Ботвинника».

Так ли? Мне кажется, что Вайнштейн имел в виду совсем другое: свободный мир, где Бронштейн мог бы проявить свои выдающиеся свободности без оглядки на кого-либо.

Он мог предвосхитить отчаянный прыжок на Запад Виктора Корчного, но не решился на столь резкий шаг, или просто не задумался об этом. Трудно сказать, как сложилась бы в этом случае судьба невозвращенца: времена ведь были тогда пожестче тех, когда путь на Запад выбрал Виктор Корчной, а тому ведь тоже пришлось несладко. Очевидно одно: ему пришлось бы бороться с тайной и явной машиной давления на личность, вплоть до физического уничтожения; ведь КГБ никогда не был разборчив в средствах устранения неугодных персон.

Всё это, конечно, только догадки, но и вопрос Вайнштейна, и растерянная реакция Бронштейна говорят немало о манере мышления и формате личности обоих.