Давние встречи

«Мы барахтались во мраке тесной палатки, выбирались, расстегивали, обрывая, застежки у входа и разгребали руками лаз через сугроб. Когда мы подняли спальные мешки, вода была уже по щиколотку, — все вещи плавали. Раскопав выход, принялись выбрасывать вещи, — нетрудно вообразить, с какой поспешностью все это делалось! Палатку вытаскивали из-под снега, стоя почти по колено в воде. Свирепствовала по-прежнему буря. А какими несчастными казались мы себе...»

В это тяжелое время, не обращая внимания на страшную болезнь, Седов упорно продолжал готовиться к походу на полюс. Ни тяжкое состояние здоровья, ни отсутствие достаточного снаряжения и нехватка ездовых собак, ни уговоры друзей не могли поколебать его твердой воли.

«1-е января. Болезни на «Фоке» усиливаются, — отмечал в своем дневнике Пинегин. — Утром Зандер почувствовал, что ему плохо. Слег Коноплев. Десны Седова кровоточат, распухли ноги, одышка, сонливость и слабость. Вполне здоровых на судне только семь человек: я, Визе, Павлов, Сахаров, Лебедев, Пустошный и Линник».

Пятнадцатого февраля (это был самый трагический и печальный день) больной, ослабевший, с распухшими ногами Седов выступил в свой санный поход к полюсу.

«Перечитывая свой дневник, — рассказывал об этом памятном дне Пинегин, — я вижу, что все записанное проникнуто тяжелым предчувствием. Все воспринималось не так, как было на самом деле. Так перед грозой вы смотрите только на темную тучу, на застывшую стеклом воду реки и набегающий мрак. Все кажется грозным, — вы уже не видите ни ярких отблесков солнца, ни зелени, ни ослепительных лучей, ни ясного еще неба над головой. Восстанавливая в памяти этот день, я убеждаюсь, что взгляд мой, прикованный к тяжелой туче, не видел многого: только теперь, смотря на последнюю фотографию Седова, снятую за несколько минут до отправления, я припоминаю, как прекрасно было его бледное вдохновенное лицо с далеким взглядом... Седов в этот день явился иным: как будто какая-то мысль завладела им до перевоплощения...»

В день ухода друзья встретились у дверей каюты, Пинегин передал Седову заранее приготовленное письмо. Пользуясь своей к нему близостью, дружеским расположением, художник уговаривал Седова отложить рискованный поход, дождаться полного выздоровления.

Недолго пробыв в каюте, Седов вышел с прощальным приказом. После его прочтения он несколько минут стоял с закрытыми глазами, как бы собирая мысли. Все ждали прощального слова. Но вместо слова вырвался едва слышный стон, в уголках сомкнутых глаз сверкнули слезы. С усилием он овладел собой и начал говорить, сначала отрывочно, потом спокойнее, голос его затвердел:

— Я получил сегодня дружеское письмо. Один из товарищей предупреждает меня относительно моего здоровья. Это правда: я выступаю не таким крепким, как нужно и каким хотелось бы быть в этот важнейший момент... Теперь на нас лежит ответственность быть достойными преемниками наших исследователей Севера... Не беспокойтесь о нашей участи. Нет, не состояние здоровья меня беспокоит, а совсем другое. Разве с таким снаряжением можно выходить к полюсу? Разве с такими средствами рассчитывал я достичь его?..

«Все стояли в глубоком молчании, — рассказывает Пинегин. — Я видел, как у многих навертывались слезы. Седову пожелали счастливого пути...»

В описании первых полярных путешествий, обильных трагическими событиями, трудно найти такие трогательные слова:

«Я долго стоял на торосе, вглядываясь в темноту. Отблеск тусклой зари, величавые белые горы с бледно-зелеными ледниками, груды торосов, — все было особенно тускло. Новую полоску следов уже запорашивал ветер...»

Как и чем объяснял Пинегин поступок Седова, который впоследствии чиновниками был определен как безрассудство? Ведь в поведении Седова — от начала и до конца экспедиции — не было и капли позерства (некоторые люди даже перед смертью могут позировать), хвастливой напыщенности, которыми отличались американские путешественники, относившиеся к неудачам как к досадно сорвавшемуся бизнесу.

Для Г. Я. Седова поход к Северному полюсу был честью его родины, всего русского народа. Не выполнив обещания, назад, на родину, в чиновничий Петербург, где ждали враги, он решил не возвращаться.

— Я ставлю на карту свою жизнь, — сказал он однажды Пинегину. — Не достигнув полюса, не вернусь!

Лучше погибнуть, чем вернуться бесславно! — так объясняется трагическая решимость Седова. Кто знает, — уходя на верную гибель, Седов, быть может, предчувствовал грядущие времена, когда вечною славой станут сиять имена народных героев, строителей, воинов, путешественников, космонавтов. В нем были черты тех лучших русских людей, которые в решительный час борьбы отдавали жизнь за славу родины, за грядущую мирную жизнь человечества.