…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Я мог писать только фрагментами. На два-три часа погружался в описываемую реальность, получалась страничка или полстранички, и всё, дальше двигаться было невозможно. Я осознавал, что следует быть очень осторожным, что люди станут читать этот текст очень внимательно, что необходимы крайняя лаконичность и сдержанность в описании событий и в комментариях. Less is more[211] — таков был структурный принцип, которого требовала перенасыщенная ужасом реальность.

К вопросам формы мы еще вернемся, а сейчас скажи: собирая материалы для «Соседей», ты, говорят, встречался с Яном Карским?

С Карским я встретился несколько раз, но не в связи с «Соседями». Первый раз — в Институте Гувера, когда собирал материалы для других книг. Мы разговаривали о рапорте, написанном им во время войны, и его версиях. Карский смеялся и твердил, что, являясь работником пропаганды, был вынужден, согласно инструкции лондонского министра информации, то есть профессора Кота, готовить все новые и новые версии этого документа. Потом однажды я видел его в польском посольстве в Вашингтоне.

Очень симпатичный человек, но сознание того, что он не сумел пробить стену недоверия, когда привез в Америку правду о Холокосте, сидело в нем, как заноза. Нас связывал один сюжет, так сказать, личного порядка. Именно Карский отвозил в укрытие Вертхаймов — родителей первого мужа моей матери, того, который вместе с братом погиб в Павяке. Эта история описана в биографии Карского — сцена, когда двое сыновей тайком пробираются на вокзал, чтобы увидеть, как уезжают их родители.

О событиях в Едвабне мы уже не успели поговорить. Карский умер через несколько месяцев после того, как книга вышла в Польше.

Как ты искал свидетелей?

Я уже говорил, что ключом была книга памяти, обнаруженная в Едвабне. Составивший ее раввин Якоб Бейкер жил в Бруклине. Я вышел на него через адвоката, который в свое время опубликовал в «Нью-Йорк таймс» письмо на тему преступления в Едвабне. Бейкер был очень недоверчив и сначала меня проверял.

Зачем он стал тебя проверять? Ты ведь был преподавателем одного из лучших американских университетов.

Поляки поубивали евреев в Едвабне, а тут вдруг появляется поляк и хочет об этом поговорить. Окажись я в такой ситуации — тоже бы насторожился. Но мы быстро нашли общий язык. Я еще несколько раз приходил к нему. Это был милый, мягкий человек, он уехал из Едвабне перед самой войной и с огромной ностальгией вспоминал и само это место, и своих соседей-католиков.

Если бы по другую сторону конфликта он встретил хотя бы толику доброжелательности, это был бы прекрасный шанс проработать случившееся в более широком контексте польско-еврейских отношений. Но священником в Едвабне был тогда откровенный антисемит, ксендз Эдвард Орловский, который стоял стеной: мол, во всем этом немцы виноваты. О тогдашнем ломжинском епископе тоже трудно сказать что-либо положительное.

Бейкер, соглашаясь поговорить с тобой, выдвигал какие-то условия?

Условий никаких не было, но я видел, что для него важно распространить информацию об этом событии как можно быстрее и на английском языке. А я был глубоко убежден, что книга должна быть написана и опубликована сперва по-польски и дискуссия начата именно в Польше. Бейкер не стал возражать.

А с самим Васерштайном ты встречался?

Я разговаривал с ним по телефону. Он был, к сожалению, почти глух, так что мы решили, что я навещу его в Коста-Рике, но я не успел. Он умер.

Кого еще из описанных в книге людей тебе удалось разыскать?

Я разговаривал по телефону с осевшим в Аргентине Метеком Ольшевичем, который пережил погром, — он был одним из семи евреев, которых Антонина Выжиковская прятала под Едвабне до самого конца войны. За помощь евреям Выжи-ковскую терзали в 1945 году отважные, или, как их принято именовать сегодня, «проклятые»[212] солдаты. И так успешно, что она поспешила сбежать из Едвабне и до конца своих дней боялась там появляться.

А в Израиле я встретился с человеком, которому удалось выбраться из толпы, когда их вели в амбар, Виктором Нелавицким — в 1941 году он был маленьким ребенком. Нелавицкий хорошо помнил разные детали. В «Соседях» я несколько раз ссылаюсь на его свидетельство.