…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

На следующее утро после того бриджа я помчался в Еврейский исторический институт, встретился с Агнешкой, и мы договорились ехать в Едвабне. А там очередное потрясение: все знают. Не только дочь хозяина амбара. Кого ни спросишь, все знают и рассказывают, хотя прошло пятьдесят лет. «Черт возьми, — подумал я, — люди знают, а историки — нет? Фантастика, какое-то затмение и невежество».

В фильме Агнешки Арнольд дочь хозяина амбара говорит, что пришли соседи и потребовали ключ.

В Едвабне мы с Агнешкой пошли к местному учителю истории, у которого в библиотеке есть книга памяти едвабненских евреев (так называемая Изкор-Бух). Это кладезь знаний о еврейском сообществе до погрома. Он тут же дал мне эту книгу. Мы посетили в Едвабне пожилую женщину, к которой направил нас учитель, а также дядьку, живущего где-то неподалеку, крещеного еврея по фамилии Сытрынович. В июле 1941 года его здесь не было, поскольку всю семью выслали в Россию, но после войны он вернулся и, играя с детьми, слы-шал всякие истории — кто кого преследовал, кто кого резал, сколько у кого на счету «жидов» и так далее.

Это история — в чем позже убедятся журналисты, — о которой в городе говорят открыто.

Раз жители Едвабне говорят открыто, значит, не видят в этой истории ничего плохого, это не повод стыдиться.

Это совершенно очевидно. Мы с Агнешкой узнали, что после войны по делу преступления в Едвабне состоялся судебный процесс — вернее, она об этом уже знала, но материалы дела не смотрела, — было осуждено несколько человек. И тут мне фантастически повезло, иначе никакой книги не получилось бы.

Это момент, когда уже был создан Институт национальной памяти и под его юрисдикцию отдали материалы Главной комиссии по расследованию преступлений против польского народа[205]. Архивы уже начали паковать, и эти материалы, в сущности, были недоступны, но я попросил Анджея Пачковского[206], избранного в совет Института по рекомендации Унии свободы[207], помочь. Он позвонил Витольду Кулеше[208], и тот распорядился пустить меня в заставленные коробками коридоры. К счастью, я знал фамилии осужденных, так что быстро отыскал материалы судебного процесса. Потрясающая история — займись я этим спустя несколько дней, наверное, уже ничего бы не вышло.

Что ты почувствовал, взяв в руки судебные дела?

Мурашки бежали по спине. В буквальном смысле. Сижу в холле, держу в руках пожелтевшие страницы, на которых разворачивается вся эта история, в которую я не могу поверить, — но вот они факты, передо мной…

Ты сразу начал писать?

Текст начал складываться в голове.

Ты писал в Польше или в США?

Сначала я пытался проверить информацию, обнаруженную в судебных материалах, по немецким источникам. Специальные немецкие отряды, которые летом 1941 года уничтожали евреев в тылу, так называемые айнзатцгруппы[209], ежедневно отчитывались о своей деятельности. Но название городка Едвабне нигде не встречается. Так что я расспросил коллег, блестящих историков Холокоста — Кристофера Браунинга[210] и Дэвида Энгля, — знают ли они что-то о Едвабне, потому что это все-таки крупное преступление. Они никогда не слышали такого названия. Представляется невозможным, чтобы после убийства 1600 человек — если ответственность за него несет какой-то немецкий отряд — не осталось никаких следов, ни одного рапорта.

Поэтому я считаю, что, если говорить о преступлении в Едвабне, материалы послевоенного судебного процесса и личные свидетельства из Института еврейской истории — важнейшая доказательная база. А затем было занявшее два года следствие, проведенное Институтом национальной памяти. Я решил поискать свидетелей событий через евреев Едвабне, издавших книгу памяти, — ее редактор, раввин Якоб Бейкер (Пекаж), живет в Нью-Йорке. Так я встретился с несколькими людьми, чьи воспоминания упоминаются в книге.

История выстроилась не сразу, но очертания ее уже существовали в моей голове, и я прочитал несколько докладов на эту тему, в частности, в Институте политологии — в Отделе Новейшей истории ПАН, которым руководит Анджей Пачковский. Пришло несколько человек, все были изумлены, но материалы следствия однозначно подтверждали мои слова.

Я вернулся в Америку и начал писать. Это маленькая книжечка. Меньше ста страниц, но писать ее было страшно трудно. Она комом стояла у меня в горле.

Что значит — «комом стояла в горле»?