…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

Я просто начал ходить в Еврейский исторический институт и читать архивные материалы. В лондонских и калифорнийских архивах я провел все последние годы, начитался всевозможных свидетельств, и глаза у меня начали открываться. Я чувствовал, что в исторических материалах таится важнейший сюжет: описание того, насколько евреи были предоставлены собственной судьбе или даже отвергнуты польским окружением. Меня все больше поражает тот факт, что даже люди, занимающиеся историей Холокоста, не считают личные свидетельства евреев основным источником информации об этой реальности.

Впрочем, я говорю здесь не только о польской, но и о международной историографии, усилия которой сводятся прежде всего к тому, чтобы рассказать, как создавался и как функционировал аппарат уничтожения евреев. Идя по этому пути, намеченному основополагающим трудом Рауля Хильберга[203], историки пользуются главным образом официальными источниками, в основном немецкими, с учетом того, что читать их следует очень внимательно и критически, ведь немцы пытались камуфлировать свою деятельность.

Ты говоришь — «тема во мне зрела», «у меня начинали открываться глаза», но был ли какой-то конкретный момент, когда в голове «щелкнуло», все для тебя прояснилось, и ты понял, что должен написать об этом книгу?

А знаешь, да! Был такой момент!

Я дружил с Юзефом Хайном, химиком по образованию, который в какой-то момент работал в Еврейском историческом институте. Он занимал должность заместителя директора по организационным вопросам. Мы любили бридж, и, приезжая в Польшу, я бывал у Хайна на великолепных ужинах, которые устраивала его жена Данка. Приходили знакомые, мы разговаривали и играли.

Однажды я был у них в гостях, а поскольку нас собралось пятеро, один человек выпадал из игры, и когда им оказался я, Юзек сказал: «Слушай, я тебе пока кое-что покажу. У меня тут есть запись, один человек делает рекламный материал о Еврейском историческом институте, посмотри и скажи, что ты об этом думаешь». Я сел, поставил кассету, а там всякие кадры, «говорящие головы», фрагмент интервью с Бартошевским, и вот, поглядывая одним глазом на экран, а вторым — на карточный столик, я вдруг увидел на экране название городка: Едвабне. Потом какой-то человек, короткий разговор с женщиной, которая говорит, что ее отец ничего не мог поделать, потому что к нему пришли и велели отдать ключи от амбара, чтобы там евреев сжечь…

Я просто онемел. Это было как гром с ясного неба. «Боже мой, — подумал я, — так это произошло на самом деле. То, что написал Васерштайн, то, что казалось совершенно немыслимым, — совершенно реальное событие!»

То есть это свидетельство Васерштайна сидело у тебя в голове, но ты не решился его использовать ни в одном из эссе, написанных до «Соседей»?

Ну да, это был текст, который меня потряс, который я запомнил. Работая над эссе «Спасибо за такую свободу и пусть это будет в последний раз», я хотел использовать свидетельство Васерштайна как рассказ о том, что произошло с еврейским населением, когда закончился период советской оккупации и вошли немцы, поскольку мой текст рассказывает о том, как неверная интерпретация позиции евреев во время войны — массовое убеждение в том, что они сотрудничали с советской властью — подогревало антисемитизм местных жителей. Конечно, можно сказать, что если чьи-то представления не соответствует фактам, то и не стоит переживать из-за чужих фантазий. Но проблема в том, что, исходя из этих своих представлений, люди совершают определенные действия.

Так почему же ты не использовал свидетельство Васерштайна в «Кошмарном десятилетии»?

Я посоветовался с Иреной, а она ответила, что я, наверное, спятил, ведь то, что я пишу в этом эссе, для читателя и так неудобоваримо. С одной стороны, у меня было ощущение, что это массовое представление о причине военного антисемитизма на землях, занятых в 1939 году Красной армией, то есть о сотрудничестве евреев с советской властью, говорит об абсолютном непонимании того, чтó произошло на самом деле, а с другой, я был уверен, что рассказ Васерштайна — свидетельство психически больного человека, увидевшего нечто ужасное и теперь фантазирующего на эту тему.

Впервые ты использовал это свидетельство в тексте, опубликованном в сборнике «Непровинциальная Европа», изданном к юбилею профессора Томаша Стшембоша. Это было за год до «Соседей».