…давным-давно, кажется, в прошлую пятницу…

В сущности, это ясно из самого названия: я пишу о том, что в польском обществе периода оккупации процветал антисемитизм (отсюда ироническое дополнение к названию книги Бартошевского — «но я его не люблю…»). Что становится видно как на ладони, когда знакомишься, например, с подпольной прессой данного периода, этой огромной, великолепной агорой — почти две тысячи газет и листков, выходивших во время оккупации нелегально, изданий, в которых царит полная свобода слова! Ведь люди поступают определенным образом в зависимости от мировоззрения — установки, позиции по данному вопросу. И антисемитизм польского общества — так пишу я в статье — нельзя не учитывать, если мы хотим понять, чтó произошло между поляками и евреями. Потому что, как утверждал Карский в докладе лондонскому правительству (на этот его текст я также ссылаюсь), «значительная часть» польского общества не возражала против введенных оккупантами репрессий по отношению к евреям. И поляки, которые сопротивлялись немецким приказам и помогали евреям, находились в опасности прежде всего потому, что их действия не находили поддержки в обществе.

Такая постановка вопроса опровергала функционировавшее в польском обществе представление о модели польско-еврейских отношений, поскольку напрашивался вывод: евреям было трудно помогать не потому, что немцы использовали столь жестокие меры наказания (ведь значительно большее количество поляков подвергалось репрессиям и было убито оккупантами за участие в подпольной деятельности, чем за помощь евреям, но это ведь не помешало полякам продолжать заниматься подпольной деятельностью!), а потому, что евреи (вместе с теми, кто им помогал) преследовались самими поляками и оказывались в изоляции. Фундаментальная разница между подпольной деятельностью и помощью евреям заключалась в том, что первая находила поддержку в обществе и была явлением массовым, а вторая, лишенная общественного тыла, — исключительным. И оказалась особенно опасной потому, что поляков, помогавших евреям, преследовали не только немцы, но и их собственные соседи-поляки.

Такая постановка вопроса в 1986 году оказалась неприемлема.

Поэтому Бартошевский, Куронь и Липский отказались комментировать твой текст?

Куронь ответил так (это не письмо, Алик прислал мне записанный по пунктам телефонный разговор с Яцеком):

«В Ясе проснулась кровь маккавеев. Он воспылал праведным гневом и решил нанести удар. Однако промахнулся… Меня шокирует, что Ясь, специалист по этому периоду, ничего не понимает в эпохе, не чувствует ее. Просто какой-то антипольский пасквиль… Я сейчас ничего писать на эту тему не буду. Я буду отвечать тем, кто потом его и вас станет обливать грязью. Когда пройдет первая волна. Ведь тогда нужно будет что-то сказать. Но если Ясь готов отказаться от публикации этого текста, лучше бы его не печатать. Особенно в „Анексе“. Пускай это печатает „Культура“».

Я так и вижу Яцека — как он все это произносит, искренне доведенный до бешенства. Ужасно злой на меня, что я несу какой-то дурацкий антипольский бред (так ему это видится), но одновременно и защищает нас — я имею в виду себя как члена редакции «Анекса» — от польского антисемитизма: ведь «Анекс» издают его друзья-евреи, так что если где-то такой бред печатать, то не здесь, а в «Культуре»…

Бартошевский написал, что писать о тексте Яна Гросса для «Анекса» не хочет. Судя по содержанию и дате письма, он писал, прочитав уже мою собственную польскую версию статьи:

«Текст Гросса — классический памфлет [я, конечно, сам виноват, поскольку заглавие моего эссе иронически отсылало к названию книги Бартошевского… — Я. Т. Г.]; этот литературный жанр, разумеется, имеет право на существование, но польза памфлетов на некоторые темы, болезненные и сложные, связанные с различными человеческими комплексами, представляется мне сомнительной. И скорее препятствует, нежели помогает серьезному объяснению чего бы то ни было… Если мы хотим воспринимать текст Гросса серьезно, а не как памфлет, следовало бы прокомментировать едва ли не каждый абзац. А то, что перед нами — доклад, прочитанный в Оксфорде, — еще более печально.

Пан Янек Гросс — человек симпатичный (во всяком случае, такое впечатление он произвел на меня во время нашей единственной встречи восемь лет назад), и по разным причинам я желаю ему добра — хотя бы потому, что знал его мать сорок с лишним лет назад и кое-что связывает меня с его отцом. Таким образом, ситуация складывается сложная, и человеку, которому я желаю добра, я мог бы в данном случае пожелать только одного — чтобы он никогда не написал такого нагло-демагогического текста».

Я ощущаю в этом письме подлинную симпатию по отношению к моим родителям, и, мне кажется, Бартошевский сумел найти слова, чтобы отозваться о тексте, для него совершенно неудобоваримом.

А Липский?